На углу опять – ура! Слышен дребезжащий стук сабельных ножен и бряцание шпор. Какие-то военные что-то говорят.
– Ура-а-а…
Грузное тело подполковника с полуседыми баками поднимается над толпой.
– …И было бы странно допустить, – говорит он типичным разбитым голосом старого вояки. – Только осторожнее, господа…
Среди оглушительного дрожания в ушах видны его бережные взлеты над головами. Его не хотят ставить на землю и куда-то уносят. На его месте начинает взлетать, мирно подпрыгивая, молодой черноусый подпоручик. Его тоже уносят.
Толпа движется в беспорядке. На углу у ресторана играет гимн вышедший на улицу струнный оркестр. Играет раз, другой, третий.
У музыкантов сосредоточенные усталые лица. Мимо них проходят новые и новые толпы, и они играют и играют. (…)
В Камергерском переулке невообразимая давка. На крыльце Художественного театра – вероятно, группа артистов. Молодой человек в смокинге и высоком белом воротничке, махая в воздухе снятым с головы котелком, что-то говорит:
– …Сербии…
– Война объявлена, война… Сербии…
Слышится пронзительный свист:
– Долой Австрию, долой!
– Живио! Живио! Наздар! Ура-а!»
М. Щеглов. Чтение манифеста о войне
Патриотическая манифестация на Тверской
А вот у Д. А. Фурманова (в ту пору студента Московского университета) от участия в патриотической демонстрации остались иные впечатления. По горячим следам он записал в дневнике:
«Был я в этой грандиозной манифестации Москвы 17 июля, в день объявления мобилизации. Скверное у меня осталось впечатление. Подъем духа у некоторых, может, и очень большой, чувство, может, искреннее, глубокое и неудержимое – но в большинстве-то что-то тут фальшивое, деланое. Видно, что многие идут из любви к шуму и толкотне, нравится эта бесконтрольная свобода: хоть на миг, да и я делаю что хочу – так и звучит в каждом слове… И скверно особенно то, что главари, эти закрикивалы, выглядывают то дурачками, то нахалами. “Долой Австрию!” – крикнет какая-нибудь бесшабашная голова, и многоголосое “ура” покроет его призыв, а между тем – ни чувства, ни искреннего сочувствия. Ну что вот этот парень все пытается сказать что-то во всеуслышание? Ведь рожа глупейшая, ничего толком не сумеет, а тянется… Ну а вот этот молокосос-оратор у Скобелевского памятника – чего он пищит?
Ведь его насквозь видно: поза, поза и поза… И всё так, и вот этот оратор, что сначала замахивается через плечо своей соломенной шляпой и потом, после непонятного, но исступленного лепета – красиво описывает ею в воздухе полукруг и ждет продажного “ура”. Глупое, никчемное “ура” глушит его слова, но что тут толку? Никто ничего не слыхал и не понял, многие ведь смеются даже… И что они кричат? Я тоже кричал, когда только присоединился, но тогда ведь я весь дрожал, я не мог не кричать…
Теперь я уже остыл, я даже озлоблен на их рев. Может, где-нибудь в глуши, на чистоте и глубоко чувствуют обиду славян, но эти наши манифестации – это просто обычное, любимое проявление своевольства и чувства стадности. Вы посмотрите, как весело большинство идущих. Ведь вот музыка только что кончила гимн – какой-то дурак крикнул: “Пупсика![2]” И что же: засмеялись… Ведь рады были остроте. Разве это чувство? А этот вот чудак, что повесил шляпу на палку и высоко мотает ею над головой, – что он чувствует? Ведь он хохочет своей забаве… И встреться какое-нибудь зрелище по пути – непременно забудут свою манифестацию и прикуются к нему – во всем, во всем только жажда обыденной веселости и свободного размаха. Вон навстречу, прорезая толпу, идет чин; он уже знает заранее, что ему будут громкие приветствия, если он сделает под козырек и улыбнется… Он так и делает – и ему чуть не хлопают… Ведь задор, один задор. А все эти требования: “Шапки долой”, “Вывески долой”[3] – ведь это не по чувству, не по убеждению, а по хулиганству все творится. Я слышал и видел, кто тут командует. Глупо, чрезвычайно глупо… Может, тут и есть высокий момент, в этой манифестации, но момент – и только. Дальше одна пошлость и ложь. Я оскорбился этим извращением такого высокого чувства, как любовь к славянам. Подло, гадко было в эту манифестацию».
Даже официозные «Московские ведомости» обратили внимание на то, что ночные демонстрации зачастую сопровождаются обыкновенным хулиганством. И не немцам или австрийцам, а москвичам, имевшим жительство в центральной части города, не было покоя от вошедших в раж патриотов:
2
Популярная в то время песенка. В дневнике Д. А. Фурманова есть такая запись: «Оскорбляет до боли то, что песни наши, любимые народные песни, полные чувства и огня, – постепенно вытесняются разной пошлостью. Дети не знают народных песен, но распевают разные гадости, вроде:
3
Речь идет о призывах срывать вывески торговых заведений, владельцы которых носили немецкие фамилии.