5 января архиепископ Феодосии отправил арестанта к «изящному и превосходительному господину, действительному тайному советнику и кавалеру» П. А. Толстому «для надлежащего следования к учи-нения указа, понеже оное дело надлежит до Тайной канцелярии». 8 января расстрига Яков был приведен в застенок. Он покаялся еще на пороге пыточной, и необходимости в том, чтобы пытать бедного автора царского многолетия, не было, но «три деятеля кнута» — Толстой, Ушаков да Скорняков-Писарев — решили иначе. Пытали, ничего нового не добились и 5 февраля приговорили «сослать в монастырь, по назначению Синода».
…Жил да был в Петербурге некто Питер Юрьевич Вилькин, на самом деле ливонский швед, взятый в плен в битве под Лесной, попавший сначала в казначеи к графу Апраксину, потом переданный английскому купцу в качестве приказчика, а затем, став свободным человеком, занялся браковкой юфти и содержанием вольных домов. Сидел он как-то 15 января 1723 года в своем доме на Выборгской стороне, справлял веселую «вечеринку» и услаждался игрой на гуслях и скрипке. Царицыны певчие и музыканты Рубан, Чайка и Лещинский, напившись до «положения риз», проснулись только утром, когда хозяин стал потчевать их чаем.
Чайка стал жаловаться на боль в ногах, на что Вилькин заявил, что жить певчему осталось недолго — год, от силы три. Понеже лицо у него было пухлое да и раны на неге имелись. Музыканты от изумления открыли рот и перестали играть.
— Врешь, — сказал один из них, — откуда ты знаешь?
Вилькин сказал, откуда: еще в бытность свою в Риге он осматривал одного иноземца и определил, что не жить тому более трех часов. Так оно и вышло.
— Кстати, — обратился Вилькин к одному из певчих, — сколько лет его императорскому величеству?
— Пятьдесят четыре.
— Много, много ему лет, — задумчиво молвил швед, — вишь, он непрестанно в трудах пребываем надобно ему ныне покой иметь… Ежели и впредь в таких трудах станет обращаться и паки такою же болезнью занеможет, как четыре года тому назад, то более трех лет не будет его жизни.
Музыканты молча встали, собрали инструменты и послали за извозчиком. Вилькин, смущенный их страхом, стал было объяснять, что его «ученость» идет от книг, от Библии, но этим напугал гостей еще больше.
Два дня спустя самый трусливый из них, Рубан, уже стоял перед своим начальником Мошковым и заявлял грозное «Слово и дело!». Скоро на Выборгскую сторону был послан отряд солдат с изветчиком Рубаном, чтобы взять «болтуна-немца» под крепкий караул. В Тайной канцелярии показание Рубана было подтверждено Чайкой и Лещинским. Вилькин признался в том, что говорил о пределе жизни царя Петра, но упоминал не три года, а десять! Накинув Петру Алексеевичу семь лет, ведун полагал облегчить этим свое наказание.
Но следователи не удовлетворились этим, равно как и ссылкой на книжные знания Вилькина, и стали выпытывать у него «подробности». Устроили очную ставку с изветчиком, на квартире у шведа произвели тщательный обыск, все имущество его опечатали, а к изучению переписки виновного на немецком языке привлекли переводчика. Дело кажется ясным — швед болтун, но «изящный превосходительный» Толстой со товарищи продолжает ребяческие игры. Зачем? Неужели он и его помощники Ушаков и Писарев так глупы и несведущи? Да нет, отвечает русский историк М. И. Семевский, они не глупы, им нужно показать государю свое усердие!
И томится бедный швед в застенках, пока тянется это нескончаемое и пустопорожнее следствие. В конечном итоге оно заканчивается батогами и свободой по «всемилостивейшему указу». Легко отделался!
Русский историк М. И. Семевский признавался, что никак не мог понять, чем определялась мера наказания «клиентам» Тайной канцелярии Петра Великого, потому что обнаружил, что за одно и то же преступление ее начальники давали совершенно разные наказания. Вероятно, пишет историк, у их руководителей Толстого, Ушакова и Скорнякова-Писарева были на этот счет какие-либо особые соображения. М. И. Семевский же в своей книге «Слово и дело» приводит любопытный факт, когда во время поездки в 1717 году в Голландию Петр I «испросил жизнь» обратившегося к нему местного преступника, пожалев его. «Факт любопытный, — заключает историк, — крик иноземного солдата-преступника склонил его к милости, а вопли и стоны страдальцев — сына, сестер, жены, родственников, ведомых на лютейшие муки и истязания, не могли вызвать милости».