Намеки, намеки, намеки… Но великая княжна Мария вовсе не нуждалась в защите. Это была не рассудительная Ольга Николаевна, не нежная «Адини — лучик света» — Александра Николаевна, и даже не мать — порой робкая и застенчивая Александра Федоровна. Любимица отца Мэри часто вызывала в семье споры: может, лучше с таким характером было родиться мальчиком?
Ее сестра Ольга писала о ней: «Ее сходство с Папа́ сказывалось теперь особенно, профиль к профилю она казалась его миниатюрой. И она стала его любимицей, веселая, жизнерадостная, обаятельная в своей любезности. Очень естественная, она не выносила никакой позы и никакого насилия. Ее ярко выраженная своеобразность позволяла ей всюду пренебрегать этикетом, но делала она это с такой женской обаятельностью, что ей все прощалось. Переменчивая в своих чувствах, жесткая, но сейчас же могущая стать необыкновенно мягкой, безрассудно следуя порыву, она могла флиртовать до потери сознания и часто доставляла своим поведением страх и заботы Мама́. Сама еще молодая, та радовалась успеху дочери, испытывая в то же время страх перед будущностью Мэри»[534].
Мэри добилась от отца разрешения не уезжать из России после замужества, а выйти за того принца, который согласится остаться с ней. К 1839 году такой кандидат нашелся: это был герцог Максимилиан Евгений Иосиф Август Лейхтенбергский, сын Эжена Богарне, пасынка Наполеона, отправившегося с Бонапартом на Святую Елену. Положение Максимилиана среди коронованных особ Европы было незавидным — ему не прощали «низкого» происхождения отца. На званых обедах он не мог сидеть в присутствии старой знати на стуле и ему подставляли табурет в конце стола. Все это бесило Мэри, и царевна сама предложила юноше уехать в Россию.
«Очень скорая в своих решениях и очень целеустремленная, она добивалась своего, какой угодно ценой, — продолжала Ольга Николаевна, — и рассыпала при этом такой фейерверк взглядов, улыбок, слов, что я просто терялась… ее поведение пугало».
Макс принял в России православие, чем несказанно огорчил мать герцогиню Августу Баварскую. Женился на Марии Николаевне и вскоре оказался очень полезен в руководстве строительством железных дорог.
Зная все это, стоит внимательно вчитаться в описание романа Мери и Грушницкого. Возможно, легкомысленная царевна мимоходом и пококетничала с поэтом. Но тут же обратила внимание на другой предмет. «Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу, — рассуждал Печорин, — это чувство было — зависть… и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого… вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно».
А потому Грушницкий удостаивается убийственного описания личности своей избранницы, очень схожего со словами Ольги Николаевны, но сделанного обиженным человеком: «Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтобы их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно… Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а… выйдет замуж за урода».
Бедняга Грушницкий получил все колкости, на которые был способен Печорин. Он — романтический пошляк. С «низком», не августейшим происхождением в повести соотносится юнкерство, толстая солдатская шинель, вызвавшая поначалу интерес Мери. А с переходом к более высокому статусу — пожалование первого офицерского чина. «За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий в полном сиянии армейского пехотного мундира… эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура… Самодовольствие и вместе некоторая неуверенность изображались на лице его».
Описание его внешности — карикатура на Максимилиана. «Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой». Любопытно и кольцо Грушницкого: «Мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом — число того дня, когда она подняла знаменитый стакан». Такие надписи обычно гравировались на обручальных кольцах, с указанием числа свадебной церемонии.
Убежденный в том, что интерес дам достигается колкостями, Лермонтов, возможно, дразнил Мэри выходками вроде «1-го января». Печорин описал эту тактику: «А-га! — подумал я, — вы не на шутку сердитесь, милая княжна; погодите, то ли еще будет!.. Княжна меня решительно ненавидит… хочет проповедовать против меня ополчение; я даже заметил, что уже два адъютанта при ней со мной очень сухо кланяются».