Городок на Сене терпел унижения и постоянные напоминания, что его жители, в сущности, люди без гражданства, а поэтому почти бесправны. С блестящей столицей — Тэффи права — он и впрямь не сливался, контакты вынужденно оставались крайне редкими и случайными. Однако провинцией этот городок себя не чувствовал. Не существовало для этого серьезных причин.
* * *Комитет помощи русским литераторам и ученым во Франции начал работать в 1921 году. Он задумывался как благотворительная организация, хотя были попытки придать его деятельности политический оттенок, уточнив название: помощь не всем, а только жертвам большевизма. Поскольку Алексея Толстого, который готовился вернуться в Москву с покаяниями, никак было не отнести к «жертвам», его вместе с двумя единомышленниками исключили из Комитета, а затем из Союза русских литераторов и журналистов. Но на этой акции политика действительно кончилась. Осталась помощь.
Средства для нее добывали, устраивая «понедельники», литературно-музыкальные вечера, что-то вроде бенефиса. Почти ежегодно бывали писательские балы, на которые старались залучить публику побогаче. И даже на конкурсах красоты в жюри включали кого-то из литературных знаменитостей.
«Понедельники» проходили в ресторане «Прокоп». Зал ломился от публики. Это понятно — было на кого посмотреть. Конечно, не вся русская культура оказалась после катастрофы за пределами отечества, и все-таки не понапрасну высказывалось мнение, что у Парижа отныне не меньше прав считаться русской культурной столицей, чем у Москвы. Одно перечисление имен уехавших на Сену говорит само за себя.
Вот самые прославленные: Бунин, Куприн, Мережковский, Гиппиус, Цветаева, Ходасевич, Ремизов, Зайцев, Шмелев, Георгий Иванов. А кроме писателей, еще целая плеяда русских философов, рожденная духовным ренессансом начала столетия: Бердяев и Сергей Булгаков, Федотов, Ильин, Шестов, Зеньковский. И едва ли не весь цвет русской живописи Серебряного века: Бенуа, Шагал, Коровин, Сомов, Судейкин, Фальк. И дягилевский балет со своими звездами мировой величины. И актеры, а среди них такие знаменитые, как Е. Н. Рощина-Инсарова, и режиссеры, включая таких известных, как Николай Евреинов. И сам Федор Шаляпин.
Они попали в Париж разными путями. Кто-то уехал, когда еще не вполне прояснился итог Гражданской войны. Другие бежали с остатками Белой армии. Третьи воспользовались липовыми служебными командировками в Европу за подписью наркома Луначарского. Или были высланы из РСФСР.
Друг с другом они во многом расходились, и не только творчески. Даже представления о своем будущем у них не совпадали. Были верившие, что изгнание ненадолго и вскоре они вернутся триумфаторами, потому что не запятнали себя смирением перед ненавистным режимом. Другие сразу поняли, что возвращения, скорее всего, им не дождаться, а стало быть, нравственным долгом становятся усилия с целью спасти сохранившееся от прежней России, ее духовные и художественные ценности, дискредитированные на родине. Вадим Руднев, редактор лучшего в Рассеянье литературного журнала «Современные записки», называл подобные настроения «опиумом для эмиграции», однако сам всячески содействовал тому, чтобы действие этого опиума не ослабевало.
Оно и не прекращалось, вопреки периодически случавшимся приступам неверия в способность зарубежной России стать истинной наследницей русской культурной традиции и наперекор тяжелым условиям, в которых оказалось подавляющее большинство интеллектуалов, проживавших в городке на Сене. «Быть может, никогда ни одна эмиграция не получала от нации столь повелительного наказа — нести наследие культуры», — писал Георгий Федотов с твердой верой в то, что это бремя не будет непосильным. Может быть, его утверждение прозвучало слишком категорично и не вполне подтвердилось реальной историей России вне России. Конечно, хотя бы отчасти были правы те, кто считал идею особой миссии русского изгнанничества только самообманом и высказывался на этот счет прямо, как художественный критик Андрей Левинсон, писавший в «Современных записках» по поводу парижской выставки художников, которые до революции входили в объединение «Мир искусства»: «Отрезанные от родной почвы, русские стали беспочвенными и здесь. Теперь Россия — только в мечтах, но из осколков не составить душу. Нужно вобрать в себя то, что кажется чуждым здесь, и мы сможем обновиться сами».
Спор о том, оставаться ли русскими, из-за вывертов истории оказавшись на Сене, или сделаться европейцами, все реже вспоминая о старой родине, продолжался все двадцать лет, в которые укладывается лучшая эпоха русского литературного Парижа. Конец этой эпохе положили война и немецкая оккупация. Два десятка лет — совсем небольшой срок, но очень многое вместили в себя эти годы. Взлеты, катастрофы, озарения, творческие и человеческие драмы, необыкновенно интенсивные духовные искания, споры о русской судьбе и русском призвании в трагическое время, начавшееся после краха 1917 года, непримиримое противостояние большевизму, попытки компромиссов с ним и мечты о возвращении с повинной головой — вот чем заполнена хроника этих лет, в которые Париж был не только столицей Рассеянья, но в каком-то смысле действительно главным центром, где продолжались лучшие традиции отечественной мысли и культуры.