Среди однодворцев были люди самого различного уровня культуры. Будучи одновременно и мужиком и барином, они хорошо ориентировались не только в специфике сельского труда, но и прекрасно разбирались уже в новых, пореформенных отношениях помещика и мужика. Вынужденные вести строгий расчет своим доходам и расходам, однодворцы видели, что в своем большинстве дворянство не смыслит ничего в экономике собственных усадеб, во всем полагаясь на своих управляющих и приказчиков, нередко обиравших и мужиков, и самих господ.
И если помещика среднего достатка Сергея Львовича Пушкина, отца поэта, обкрадывали собственные же управляющие еще в начале XIX века, можно себе представить, как вели они себя, включая и дворню, ко времени Великой реформы. Когда Пушкин переехал в Петербург, дом их «всегда был наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана».
«…К Овсяникову часто прибегали соседи с просьбой рассудить, помирить их и почти всегда покорялись его приговору, слушались его совета. Многие, по его милости, окончательно размежевались… Но после двух или трех сшибок с помещиками он объявил, что отказывается от всякого посредничества между особами женского пола. Терпеть он не мог поспешности, тревожной торопливости, бабьей болтовни и "суеты". Раз как-то у него дом загорелся. Работник впопыхах вбежал к нему с криком: "Пожар! пожар!" — "Ну, чего же ты кричишь? — спокойно сказал Овсяников. — Подай мне шапку и костыль" …Он сам любил выезжать лошадей. Однажды рьяный битюк помчал его под гору, к оврагу. "Ну, полно, полно, жеребенок малолетний, убьешься", — добродушно замечал ему Овсяников и через мгновенье полетел в овраг вместе с беговыми дрожками, мальчиком, сидевшим сзади, и лошадью. К счастью, на дне оврага грудами лежал песок. Никто не ушибся, один битюк вывихнул себе ногу. "Ну, вот видишь, — продолжал спокойным голосом Овсяников, поднимаясь с земли, — я тебе говорил".
"— Да, — продолжал Овсяников со вздохом, — много воды утекло с тех пор, как я на свете живу: времена подошли другие. Особенно в дворянах вижу я перемену большую. Мелкопоместные — все либо на службе побывали, либо на месте сидят; а что покрупней — тех и узнать нельзя. Насмотрелся я на них, на крупных-то, вот по случаю размежевания. И должен я вам сказать: сердце радуется, на них глядя: обходительны, вежливы. Только вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу. Ведь вот вы, может, знаете Королева, Александра Владимировича, — чем не дворянин? Собой красавец, богат, в университетах обучался, кажись, и за границей побывал, говорит плавно, скромно, всем нам руки жмет. Знаете?.. Ну, так слушайте. На прошлой неделе съехались мы в Березовку по приглашению посредника, Никифора Ильича. И говорит нам посредник, Никифор Ильич: 'Надо, господа, размежеваться; это срам, наш участок ото всех других отстал; приступимте к делу'. Вот и приступили. Пошли толки, споры, как водится; поверенный наш ломаться стал. Но первый забуянил Овчинников Порфи-рий… И из чего буянит человек?.. У самого вершка земли нету: по поручению брата распоряжается. Кричит: 'Нет! Меня вам не провести! Нет, не на того наткнулись! Планы сюда! Землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!' — 'Да какое, наконец, ваше требование?' — 'Вот дурака нашли! эка! Вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. Нет, вы планы сюда подайте, вот что!' А сам рукой стучит по планам. Марфу Дмитриевну обидел кровно. Та кричит: 'Как вы смеете мою репутацию позорить?' — 'Я, говорит, вашей репутации моей бурой кобыле не желаю'. Насилу мадерой отпоили. Его успокоили, — другие забунтовали. Королев-то Александр Владимирович, сидит, мой голубчик, в углу, набалдашник на палке покусывает да только головой качает. Совестно мне стало, мочи нет, хоть вон бежать. Что, мол, об нас подумает человек? Глядь, поднялся мой Александр Владимирыч, показывает вид, что говорить желает. Посредник засуетился, говорит: 'Господа, господа, Александр Владимирыч говорить желает'. И нельзя не похвалить дворян: все тотчас замолчали. Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя. Потом сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно не заботиться о благосостоянии крестьян, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды и наши выгоды — все едино: им хорошо — нам хорошо, им худо — нам худо… и что, следовательно, грешно и нерассудительно не соглашаться из пустяков… И пошел, и пошел… Да ведь как говорил! за душу так и забирает… Дворяне-то все носы повесили; я сам, ей-ей, чуть не прослезился. Право слово, в старинных книгах таких речей не бывает… А чем кончилось? Сам четырех десятин мохового болота не уступил и продать не захотел. Говорит: 'Я это болото своими людьми высушу и суконную фабрику на нем заведу, с усовершенствованиями. Я, говорит, уж это место выбрал: у меня на этот счет свои соображения…' И хоть бы это было справедливо: а то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести. Так мы и разъехались, не сделавши дела. А Александр Владимирыч по сих пор себя правым считает и все о суконной фабрике толкует, только к осушке болота не приступает"» (Тургенев И. С. Однодворец Овсяников).