Шатлен присваивал себе монопольное право на помол зерна, выпечку хлеба, выжимку винограда и маслин; только ему могли принадлежать мельницы, хлебные печи и давильные прессы, за пользование которыми обыватели платили по установленной им таксе. Позднее к этим монополиям добавляется и монополия на эксплуатацию таверн. В перечне этих прав видное место занимали и так называемые «дурные обычаи». «Дурные» — это потому, что они не коренятся в глубине веков, а прививаются, внедряются железной рукой шатлена. Авторство же ярлыка принадлежало, по всей видимости, духовенству, чьи интересы нововведения затрагивали прямо или косвенно и которое, в отличие от своей сельской паствы, имело возможность говорить о них все, что думало, публично, например в воскресных проповедях. Упомянем здесь лишь некоторые из длинного ряда «дурных обычаев»: «талья» («la taille» по-французски звучит, положим, несколько иначе, но здесь я вынужден следовать укоренившейся в русской историографии транскрипции, которая подпадает, как кажется, тоже под категорию «дурных обычаев». — Ф.Н.) — это налог, первоначально оправдываемый насущными потребностями обороны и взимаемый как исключительный лишь в обстановке острого военного кризиса, но с течением времени утративший свой чрезвычайный характер и собираемый в произвольно установленных шатленом размерах: это — «формарьяж», побор с жениха, берущего себе в жены девушку из другой сеньории; это — «мертвая рука», налог на наследство и т. д.
Итак, автономия, добытая князьями и графами в X веке, в следующем столетии дополняется автономией шатленов. Публичная власть в сферах обороны, поддержания внутреннего порядка (полиции) и отправления правосудия выскальзывает из рук графов и сосредоточивается в руках виконтов, шатленов и командующих гарнизонами крепостей (если крепость не успела перейти в формальное владение своего военного начальника).
Феодальная мутация? Замковая революция или замковая эволюция?{13} Когда словарь дошедших до нас письменных текстов, словарь, отражающий политические структуры, юридические понятия, социальные реалии, — когда этот словарь меняется вдруг, легко поверить в то, что мы столкнулись с феноменом революции. В противоположность этому, эволюция проявляет себя лишь мало-помалу, а новая реальность как бы «прорастает» сквозь старые: ее «всходы» на первых порах почти незаметны, но тем не менее это — всходы, которым принадлежит будущее. И они, в первую треть XI века, взошли почти повсеместно. Обитатели замковой сеньории независимо от своего юридического статуса — свободные или сервы, владельцы аллодов или держатели бенефициев — постепенно привыкали к той мысли, что шатлен, их шатлен, с высоты своего донжона днем и ночью вглядывается во все стороны, чтобы своевременно отразить коварно надвигающуюся на них опасность, и тем же недреманным оком следит за ними самими — за каждым их поступком, за каждым шагом. Они свыкались и примирялись с тем, что его «верные» со своих седел окидывают их презрительным взглядом. Они стали считать чем-то самим по себе разумеющимся то обстоятельство, что власть, которая всегда от Бога, осуществляется здесь господами шатленами, которые имеют право судить, командовать, принуждать и наказывать, опираясь на своих воинов (milites). Люди, обученные грамоте, как раз и подтвердили этот переворот в умах своими хартиями и прочими документами.
Это наступление замковой сеньории, подчеркнем еще раз, не было явлением повсеместным, даже во Французском королевстве. В Нормандии, во Фландрии замки, по аналогичным причинам, оставались в руках графа и его доверенных лиц, а шателлении — не более чем административными единицами. Однако и в этих регионах, контролируемых сильными князьями, развертывалось строительство замков, пусть и не столь интенсивное, как в других местах. В Англии, завоеванной нормандским герцогом Вильгельмом (Guillaume), победитель диктовал побежденной стране свою волю из своих замков, число которых при его правлении возросло многократно, если к ним присовокупить и замки, построенные его вассалами.
Кто же они, эти шатлены и их «milites» (воины), которых милитаризация общества выдвинула на авансцену истории и чьи имена заполняют собой хартии и повествования летописцев? Составляют ли они дворянство? Рыцарство? Вассалитет? Не имея пока возможности ответить на поставленный вопрос, который будет подвергнут детальному анализу в следующей главе, ограничимся общей констатацией вот какого факта: правящая аристократия на уровнях графов и шатленов и еще в большей степени их вассалов и вообще их «вооруженных людей» (зависимость которых может и не быть вассальной) — эта правящая военная аристократия была очень далека от того, чтобы составлять однородный «класс». Сверху донизу «класс» этот был расчленен на рад слоев, различавшихся между собой по степеням престижа, «благородства», могущества, социального статуса.
Во всех землях Империи издревле признавалось благородство по крови, по рождению, по происхождению от знатных родов{14} — древнеримских, галло-римских или германских. Что бы историки ни говорили, но даже во Франции господа княжеств, графств и, в меньшей мере, шателлений — потомки разросшегося клана Каролингов, даже Меровингов или же галло-римских благородных семейств. В средневековой аристократии несомненен, стало быть, элемент преемственности и постоянства{15}. Даже если не соглашаться с К. Ф. Вернером, который выводит вообще все средневековые благородные семьи из древнеримского нобилитета, — то и в этом случае нетрудно обнаружить среди графов и шатленов отпрысков семейств, которые некогда из поколения в поколение посвящали себя военной службе (militia) в древнем значении этого термина, то есть в значении выполнения общественного долга. Позднее семейства эти могли порвать на время со своей традиционной профессией, но все равно, по общему мнению, «благородство», обретенное предками, передавалось вместе с их кровью потомкам.
Какова же природа этого благородства? Примерно до тысячного года понятие благородства основывалось прежде всего на категории родства в широком значении (это то, что немцы называют Sippe — «клан», «родство двоюродных братьев»). В такой концепции родство по женской линии ценилось по меньшей мере так же, как и по мужской. Эта горизонтальная структура аристократии еще не делала ударения на мужском первородстве, предполагала совместное пользование имуществом, множественность наследования и при разделе наследства не подвергала дискриминации женщин, девушек и младших в семье. Это аристократическое общество охотно практиковало эндогамию, что вело к заключению браков между близкими родственниками, и гипергамию, при которой юноша брал в жены девушку из семьи более высокого социального ранга, чем его собственная. В нем особенно почиталась родственная связь между племянником и дядей по материнской линии, что найдет свое отражение в позднейшем рыцарском эпосе, в «песнях деяний» (chansons de geste). Женщина играла видную роль и в нем, и в своей семье, ее социальный и юридический статус был высок (вскоре после тысячного года он не замедлит понизиться){16}.
Многие из шатленов (но далеко не все) были связаны происхождением с этими аристократическими семьями. Связывала их с высокой аристократией, как правило, лишь боковая линия родства, причем довольно часто нелегитимная: то — «благородные бастарды», внебрачные отпрыски «больших семейств». К слову, таких хватает и на графском, и на княжеском уровне, один из бастардов даже стал английским королем. Эта, законная или незаконная, связь с древней аристократией накладывает на поведение части шатленов определенный отпечаток: в выполнении общественного долга они видят одну из главных составляющих своего «благородства».