Итак, перед нами довольно обычный случай недисциплинированности и ее пагубных последствий. Отсутствие или, говоря более мягко, дефицит дисциплины проистекал, очевидно, из обостренного чувства гордости и своеобразного понимания воинской чести. А вот еще один казус — того же рода и в изложении опять-таки Жуанвиля. Король во время одного из переходов войска «франков» по пустыне of дал военачальникам приказ, строго запрещавший какие-либо контратаки против сарацин, даже если последние будут провоцировать, обстреливая христиан из луков. И вот один из храмовников падает, пронзенный стрелой, у ног маршала ордена тамплиеров Рено де Вишье. Маршал, обращаясь к своим, восклицает: «На них, на них именем Божием! Так как я больше не могу выносить этого!» Опустив копье, он устремляется на неприятельских всадников; храмовники, как водится, следуют за вождем… На этот раз все обходится благополучно{18}.
Во многих подобных ситуациях чувство чести и боязнь прослыть трусами толкали рыцарей и даже военачальников на атаки поистине самоубийственные. Так, в 1197 году Жерар де Ридфор приказал тамплиерам напасть на многократно превосходившее их по численности войско мусульман, причем на местности, не сулившей ничего хорошего атакующим. Только он и двое других рыцарей вышли живыми из безумной схватки. Обостренное чувство рыцарской чести стало одной из причин катастрофы французской армии при Креси. Согласно Фруассару, все рыцари, томимые жаждой подвига, стремились сражаться не иначе, как в первом ряду. Чем и нарушали специально по этому случаю изданный королевский ордонанс, который был разослан по войску еще до соприкосновения с противником. Они же проявили величайшее презрение к собственной пехоте, затоптав во время атаки подвернувшихся под копыта генуэзских арбалетчиков. Да и сам Фруассар демонстрирует точно такое же отношение к пехотинцам, фламандцам из Касселя, называя их «дерьмом»{19}. Для рыцарей, в самом деле, единственный вид боя, который чего-то стоит, это конная атака со следующей за ней «свалкой» (la mêlée). Жуанвиль был того же мнения и по поводу одного из столкновений крестоносцев с мусульманами высказывался так: «то было прекрасное дело» и пояснял: «так как никто не стрелял ни из лука, ни из арбалета, а наши люди, смешавшись с турками, могли действовать своим любимым оружием — мечами и палицами — в полное свое удовольствие»{20}.
Итак, дисциплина, сплачивающая рыцарей конруа в единое целое (без такого единения успешная атака была просто немыслима), все же должна была потесниться, чтобы оставить место и индивидуальному подвигу, столь милому для рыцарского сердца. В своем «Древе сражений» Оноре Боне дает себе труд перечислить различные причины, которые побуждали рыцаря быть не только смелым, но и отважным. Это — жажда почета и любовь к славе, боязнь утратить доверие сеньора, уверенность в непробиваемости своих доспехов и вера в своего боевого скакуна, страх прослыть трусом, готовность идти в бой за своим капитаном, надежда на добычу и пр. Как видим, большинство мотивов имело личный характер, но вместе с тем перечень упоминает и наказания, которым подвергались недисциплинированные, нерадивые и выходившие за рамки допустимого рыцари. Так, иные покидали без дозволения ряды, чтобы сразиться на копьях с витязями противника, жаждущими единоборства. Другие без приказа командира вырывались в голову своей колонны, чтобы обратить неприятеля в бегство. Такие, по мнению автора, должны наказываться смертью, если только общий успех, следовавший за их почином, не склонит капитана к прощению{21}. Как на страницах литературных произведений, так и в исторической реальности рыцари постоянно подвергались искушению вырваться вперед и совершить у всех на глазах свой личный подвиг. В широкомасштабных боевых действиях — таких, как, к примеру, Крестовые походы — рыцари ежедневно присуждали одному из своих сотоварищей «приз доблести». Согласно Жуанвилю, к именам призеров добавлялась краткая характеристика «добрый рыцарь», которую они вместе с именем носили до самой смерти. По поводу кончины сира Брансьона он вспоминает, что тот за свою боевую жизнь успел стать обладателем 36 призов подобного рода{22}. Групповая дисциплина была все же совместима с поисками индивидуального подвига, а массовое вооруженное столкновение, именуемое обычно боем, не исключало, как правило, и единоборства, в которых нередко сводились старые личные счеты. Впрочем, атака, это коллективное действие по определению, предполагает, что каждый из ее участников «выбирает» мишень для своего копья в передовом ряду неприятельского войска; да и ударами меча в последующей свалке можно прокладывать себе путь к заранее намеченной цели. Так что вряд ли стоит жестко противопоставлять рыцарский поединок, расцвеченный в литературных источниках, коллективному действию, все же более обычному в исторической реальности.
Впрочем, массовые столкновения по большей части предварялись схватками более мелкими, близкими по характеру к единоборствам, в них-то стремление к личному подвигу могло раскрыться в полную силу. За взаимными оскорблениями, устрашающими криками и другими проявлениями вражды следовал вызов, бросаемый одним или несколькими рыцарями; вражеский лагерь принимал его, если только имел какие-то шансы на успех. Исход этого боя, данного «во имя чести», обычно считался предвестником исхода общего сражения — вот почему «малый бой» иногда предотвращал «большой». Малатерра приводит тому пример из XI века: при осаде Тийера (Tillièrs) граф Роберт, сын Ричарда II, видел, как один французский рыцарь каждый день подъезжал вызывать на бой нормандцев. Роберт, оценив силу француза, запретил своим принимать его вызов. Это было передано Серло, сыну Танкреда, воевавшего тогда в Бретани; тот, узнав о таком бесчестии, бросил все, явился с двумя оруженосцами под стены Тийера, принял вызов на единоборство и сразил в нем француза{23}. Случаи такого рода умножаются в продолжение XII и XIII веков и становятся довольно обычным явлением в XIV веке — в течение долгих и многочисленных осад Столетней войны, прерываемых перемириями, в ходе которых рыцари противостоявших сторон, спасаясь от скуки, устраивали между собой бои на копьях, были и участниками, и зрителями единоборств, а также боев с ограниченным числом бойцов. Будучи обусловленными рядом правил, эти «встречи» носили тем не менее характер настоящих боевых действий. Для них, как и для любых рыцарских сражений, требовалось предварительное согласие обеих сторон относительно времени и места встречи, причем место обычно подразумевало и местность, наиболее удобную для рыцарского боя, то есть для конной атаки. Впрочем, иной раз такие бои-развлечения велись и спешенными рыцарями. Так, в знаменитом «бою тридцати» при Плоермере в 1351 году франко-бретонский и английский лагеря выдвинули каждый партию из 30 бойцов (в большинстве своем то были наемные рыцари); встреча эта завершилась смертью шести из первой партии и девяти из второй. Фруассар упоминает о подобного рода индивидуальных или в малом числе встречах чуть не на каждой странице{24}. Иоанн Красивый, приведя упомянутый выше эпизод 1351 года, прекрасно передает умонастроение эпохи, добавляя, что никто и не припомнит что-либо подобное столь великолепной встрече и что ее выжившие участники везде, где бы ни появлялись, чествовались как герои{25}. Впрочем, такое кровопролитие было скорее исключением, чем правилом. В самом деле, до XV века поединки между рыцарями довольно редко велись «не на жизнь, а на смерть». Смертельному исходу препятствовали и высокое качество доспехов, и игровая концепция рыцарской войны, и, наконец, этический кодекс, требовавший щадить жизнь поверженного соперника.