Читаем в книге «Погружение во тьму»:
«...Вспоминались тайные службы, совершавшиеся в Соловецком лагере погибшим позже священником...
То был период, когда духовных лиц обряжали в лагерные бушлаты, насильно стригли и брили. За отправление любых треб их расстреливали. Для мирян, прибегнувших к помощи религии, введено было удлинение срока — пятилетний “довесок”. И все же отец Иоанн, уже не прежний благообразный священник в рясе и с бородкой, а сутулый, немощный и униженный арестант в грязном, залатанном обмундировании, с безобразно укороченными волосами — его стригли и брили связанным, — изредка ухитрялся выбраться за зону: кто-то добывал ему пропуск через ворота монастырской ограды. И уходил в лес.
Там, на небольшой полянке, укрытой молодыми соснами, собиралась кучка верующих. Приносились хранившиеся с великой опаской у надежных и бесстрашных людей антиминс и потребная для службы утварь. Отец Иоанн надевал епитрахиль и фелонь, мятую и вытертую, и начинал вполголоса. Возгласил и тихое пение нашего робкого хора уносились к пустому северному небу; их поглощала обступившая мшарину чаща...
Страшно было попасть в засаду, мерещились выскакивающие из-за деревьев вохровцы, — и мы стремились уйти всеми помыслами к горним заступникам. И, бывало, удавалось отрешиться от гнетущих забот. Тогда сердце полнилось благостным миром, и в каждом человеке прозревался брат во Христе. Отрадные, просветленные минуты! В любви и вере виделось оружие против раздирающей людей ненависти. И воскресали знакомые с детства рассказы о первых веках христианства.
Чудилась некая связь между этой вот горсткой затравленных, с верой и надеждой внимающих каждому слову отца Иоанна зэков — и святыми и мучениками, порожденными гонениями. Может, и две тысячи лет назад апостолы таким же слабым и простуженным голосом вселяли мужество и надежду в обреченных, напуганных ропотом толпы на скамьях цирка и ревом хищников в вивариях, каким сейчас так просто и душевно напутствует нас, подходящих к кресту, этот гонимый русский священник Скромный, безвестный и великий...
Мы расходились по одному, чтобы не привлечь внимания...»
Как известно, в 1931 году с Соловков на материк были вывезены последние монахи, а Онуфриевская церковь закрыта для богослужений и впоследствии разрушена.
Последние хиротонии (рукоположения) в Соловецком монастыре произошли в 1929 году, в год пятисотлетия с начала совершения монашеского подвига на острове. Иеромонахи Агапит, Алексий и Наум были посвящены в игумены, иеродиаконы Сосфен, Вонифатий и Феодорит рукоположены в иеромонахи, иеродиакон Филипп рукоположен в архидиакона. На тот момент в бывшем Спасо-Преображенском монастыре насчитывалось 58 насельников: 1 архимандрит, 3 игумена, 13 иеромонахов, 1 архидиакон, 7 иеродиаконов, 32 монаха и послушник
Это были последние иноки Соловков, на них монашеская традиция преподобного Савватия и литургическая традиция святого Зосимы прервались.
Все они были этапированы с острова, и дальнейшая их судьба неизвестна.
Так, по словам Евангелиста Матфея, произошло окончательное извержение архипелага во «тьму внешнюю», и были там «плач и скрежет зубовный».
Однако «из всего, что с нами произошло, мы извлекли только знание гибельных путей», — сокрушенно писал Олег Васильевич Волков. В данном случае важно понимать, что люди, оказавшиеся на острове (по большей части не по своей воле), были насильно ввержены в сумеречное состояние теми, кто уже был «не в живых», а потому пролагал пути в потусторонний мир, заражая своим беснованием десятки, сотни и тысячи. Безусловно, источником внушения и разуверения была иллюзия, некие смутные воспоминания о справедливости, о законе, некие отрывочные знания, полученные хаотически, насажденные не с любовью, а с надменностью и тщеславием.
Но сказано у святого Евангелиста Матфея: «...всякое растение, которое не Отец Мой Небесный насадил, искоренится; оставьте их: они — слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму».
Видимо, в этом и есть глубинный смысл того самого «знания гибельных путей», которые являются пространными, ибо прообразуют стихии греховного мира. В данном случае мы говорим о стихии как о чем-то не подверженном ни дисциплине, ни нравственному закону, это своего рода бушующее, кипящее море, где погибель неизбежна, а спасение является чудом.