Баржу тогда, конечно, вытащили, и вот сейчас ее проржавевшие, напоминающие скелет гигантской дохлой рыбы шпангоуты наполовину торчали из воды у самого берега.
То исчезал, словно отползал на глубину во время прилива, то выбирался на сушу во время отлива скелет, покрытый наростами и перепутанный проволокой. Казалось, что он жил своей, никому не ведомой загробной жизнью морского чудовища, страшного и беззубого. А вернее сказать, одного из многих чудовищ Придонного царя, у которого росла борода из ламинарий и который, согласно поверьям древних саамов, обитал на самом дне Дышащего моря и сетями излавливал души утонувших рыбаков-мореходов.
Сельдь здесь, на острове, ловят сетями-мережами и складывают на дне моторки, потом высыпают ведро соли и перемешивают штыковой лопатой или веслом. Конечно, у таких лодок всегда толпится народ.
Вот и теперь, когда «Косяков» пришвартовался, уперся в прикрученные к пирсу лысые автомобильные покрышки и замер, встречающие на причале уже запаслись соловецкой селедкой, которая издавала терпкий, дурманящий запах.
Еще долго мне будет чудится этот запах во всем — в замшелых, ледникового происхождения валунах, спящих в основании стен Спасо-Преображенского монастыря, в зарослях кривых, завернутых против часовой стрелки, завязанных немыслимыми узлами карликовых берез, в пустых дудящих сквозняками залах монастырских палат, в разложенных на брезенте в целях просушки водорослях.
Пожалуй, всего и не перечислишь.
Перечислять, так перечислять, учитывать, так учитывать, вспоминать, так вспоминать.
Например, как в Кеми от поезда добрались на попутке до Рабочеостровска. Площадка перед пристанью в несколько слоев была засыпана стружкой и опилками, а потому ходила под ногами, дышала, как море, в которое и предстояло войти. Старый лесопильный завод то ли еще работал из последних сил, то ли уже не работал и почил, зарос колючим кустарником, однако из-за глухого, зашитого без щелей забора доносился надрывный лай цепных собак.
Тогда на Соловки отходили по сбору. Набирали человек восемьдесят, и это при хорошей загрузке, обычно бывало меньше, и шли. Ходили в любое время суток и при любой погоде.
Несколько лет спустя, осенью, пришлось идти на остров после страшного шторма в четыре часа утра. Кемь тогда полностью провалилась в кромешную, непроглядную тьму, которую на далеком горизонте изредка расчерчивали изломанные, как сухие ветви, молнии. Но чем ближе подходили к острову, тем небо становилось светлее, сначала озаряемое звездами, а затем сердоликового отлива лучами рассвета. Ветер почти стих и перестал терзать море, в котором, как в огромном увеличительном стекле, отразились две фазы времени: ночь и день, свет и тьма. Действительно, когда на горизонте в клоках густого тумана возникли очертания монастыря, небо разделилось ровно надвое, как это бывает изображено на старинных немецких гравюрах.
— Зима скоро, — задумчиво проговорил низкорослый со сломанным носом мужик в ватнике. А потом рассказывал, как ходил в команде «Косякова» на остров и обратно в Кемь до середины ноября, до первого льда, после чего и ушли в Беломорск, где зазимовали.
Лето 1997 года выдалось на острове жарким, даже знойным. Конечно, этому следовало радоваться, потому как нередко случалось, что в июне или даже в июле мог выпасть снег, а проливные дожди при этом вымывали из каменных, неотапливаемых пустот всякую жизнь. Стены монастыря при этом чернели, вероятно, для того, чтобы почти не отличаться от низкого свинцового неба со всеми его клокастыми облаками, разрываемыми шквальным ледяным ветром. В каменных мешках стояла вода, трава прокисала и начинала гнить, приготовленные для ремонта причала бревна превращались в неподвижную осклизлую гору, рабочие сидели под шиферным навесом, сооруженным тут же: «Нет, в этом году до дела не дойдет»; курили, разумеется.
Сейчас уже трудно понять, почему в тот первый приезд на остров на территорию монастыря мы проникли через едва различимые в высокой траве, низкие, как вход в подвал, Сельдяные ворота, хотя вся толпа, прибывшая на том же «Косякове», с криками и хохотом направилась к огромным Святым воротам с надвратной Благовещенской церковью.
Но вышло именно так...
Заваленный битым кирпичом узкий проход между корпусами вывел на площадку, запертую с четырех сторон каменными палатами, которые, как утесы, вырастали одна из другой.
Здесь было тихо и пустынно.
На досках, сложенных перед входом в Наместнический корпус, спал человек Перед тем как лечь, он снял резиновые сапоги, аккуратно поставил их рядом с собой и задремал. Было около одиннадцати часов вечера, но белая ночь не позволяла определить время суток достоверно. Блеклая тень на солнечных часах, что нависали над спящим человеком, плавала в акварельном настое свежевыбеленной стены. Тогда это показалось удивительным, но потом стало ясно, что отсутствие времени на острове, или движение его в обратную сторону, когда ждешь полуденного часа, а наступает утро, когда приходят закатные сумерки и длятся целую вечность безо всякой надежды на завершение, дело абсолютно нормальное, обыденное. В такие минуты, часы, периоды всё видимое теряло свой обычный, тот, к которому мы привыкли, ритм. Да и сам в такой промежуток времени, вернее, безвременья, начинал ощущать себя иначе, не медлительным, но проникающим неспешно в какие-то неведомые ранее закуты, комнаты, коридоры, о которых, разумеется, знал раньше, но не решался открыть дверь и сделать шаг.