Хотя великая схима и свойственна преклонному старчеству, но мы видим, что многие старцы кончают жизнь в малом монашеском образе, не изъявляя желания принять великий. Известно, что великая схима имеет одно назначение: совершенное оставление земных дел ради единственной деятельности — приготовления души к смертному исходу. Само одеяние схимника показывает, что он как бы заживо погребен или живой мертвец.
Что такое схимническое уединение? Это тихая, мирная смерть прежде разлучения души с телом. В этом уединении постепенно сглаживаются впечатления, начертанные в душе предметами мира, и душа постепенно теряет свое общение с этим миром. Ум истинного схимника глядит на сей мир как бы с того света... который есть вечность. Взоры души невольно устремляются в это беспредельное пространство, часто всматриваются в него, завлекаются этим величественным, доселе неизвестным зрелищем.
Созерцая в своем уединении вечность, отшельник по душе признает, называет все временное суетою... он опытным знанием убеждается, что назначение человека не для земли, а для неба.
Понятно, что не все старцы-иноки могут иметь стремление к такой исключительно духовной деятельности, какова схимническая... И хотя монастырский устав частыми и продолжительными церковными службами и направляет к тому подвизающегося в молитве инока, но далеко не все старцы чувствуют себя способными и сильными для столь трудного дела, как пребывания в непрестанной молитве».
Затем совершает правило на сон грядущему, гасит свет и ложится спать.
А за окном в это время не на шутку разыгрывается снежный буран, заметая каменную дамбу и вмерзший в лед скитский причал.
Всякий раз, приезжая на остров, вспоминаю то мое первое посещение Соловков в 1997 году и тот сон в Филипповой пустыни, словно бы и мимолетный какой-то, безо всяких видений, с подложенным под голову рюкзаком, но при этом необычно глубокий, придавливающий, как камень, который, по преданию, вместо возглавия здесь использовал соловецкий игумен Филипп (Колычев).
Допускаю, что это и был своего рода переход в иную, островную реальность, постичь которую можно лишь в бессознательном состоянии, просто принять ее, довериться ей и сразу же ощутить себя частью этого места.
Интересно, что уже в Москве по возвращении с острова я прочитал «Соловецкие мечтания» Юрия Казакова, наткнулся на книгу в «Букинисте», что был рядом со вторым выходом из станции метро «Парк культуры» на Остоженку.
Прочитал и словно опять погрузился в тот сон на деревянном крыльце келейного корпуса Филипповой пустыни.
Юрий Павлович пишет:
«Вот наконец и двенадцатый час ночи, и сидим мы в монастырской келье на Соловках, свет сочится в два окна, одно из которых глядит на запад, на море, другое — на юг, вдоль стены.
Всюду теперь тишина — и на море, и во дворе монастыря, и внутри “братских келий в трех этажах, а под ними внизу кладовые” — как обозначено это здание, в котором размещена турбаза, на старинном плане.
Угомонились пьяные, не торгуют пивом во дворе монастыря, закрылся магазин с водкой, и выключили на ночь водопровод в уборной и умывальнике, чтобы какой-нибудь турист не вздумал, боже упаси, водицы ночью испить или что-нибудь там еще такое... Не положено. Отбой. Всё спит на острове, всё выключено, заперто, одна белая ночь не выключена — сияет. Розовое небо на северо-западе, мрачно-пурпурны тяжелые контуры дальних туч, вздымающихся за горизонтом, и серебристы и жемчужны высочайшие чешуйки легких облаков над головой.
Я было лег, потом разговорился с приятелем, опять встал, разогрел на плитке, пью крепкий чай. Ветерок, слабый вздох с моря вдруг войдет в окно и растечется по келье пряным запахом водорослей. Всё прошло, всё где-то далеко, одна ночь осталась и длится.
Нет, жалко заснуть, жалко пропускать такую ночь. Поглядев еще раз в окна, мы одеваемся и тихо выходим. Во дворе в ночной свежести пахнет камнем, пылью, мусором... За воротами поворачиваем направо, идем сначала вдоль Святого озера, потом по поселку, потом лесом — к морю. В лесу сладко обдает нас мхом, торфом, хвоей, и в настое этом едва уловимо звучит теплый камень.
Море — как стекло. И клюквенная полоса на горизонте, и облака, и черные карбасы на якорях, и мокрые черные камни — все отражено в его зеркальности. Идет прилив. На песчаном дне между камней ручейки заполняют ямки, следы чаек. Отвлечешься чем-нибудь, потом глянешь на воду: камень, который только что высоко и черно торчал из воды, теперь почти скрылся...