Буква закона в данном случае оказалась сильнее духа закона.
Но буква неподвижна и мертва!
А «Дух, как ветер, веет где хочет: шум ветра слышишь, а откуда он приходит и куда уходит — не знаешь, так что каждый может быть рожден от Духа», — восклицает Евангелист.
Итак, речь в конечном итоге заходит о понимании свободы и несвободы, об отторжении мира и о тех узах, путах ли, которые не отпускают человека (а в случае с монастырем, инока), погружая его в «непроницаемую мглу».
К сожалению, противостояние соловецких «бунтовщиков» и стрельцов воеводы Мещеринова иначе как противостоянием человеческих амбиций и страстных помыслов не назовешь. Восстание 1667—1676 годов не было результатом богословской дискуссии хотя бы по той причине, что богословия тогда просто не существовало. Разговор мог идти лишь о незначительных расхождениях в трактовках, о нежелании подчиниться церковному начальству, о старых обидах, об ошибочном толковании патриарших грамот и указов, приходивших из Москвы в конце концов. Следовательно, речь идет исключительно о человеческом, бытовом конфликте, возведенном в ранг духовного, потому как разгорелся он в стенах Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря.
К сожалению, эта драматическая ошибка, или заблуждение, имеющая в своей основе эсхатологический страх — именно страх, а не святоотеческое упование о смертном часе, — окончательно обрушила видение человека как обладателя двух «крыл» — свободы и благодати, окончательно лишила его индивидуальности и «самодвижности», то есть умения не бояться собственного сердечного горения в вере.
На Соловки (да и на весь Русский Север в целом) как на место свободное изначально, открытое всем ветрам как в прямом, так и в переносном смысле, это событие не могло не произвести гнетущее впечатление.
Произошел раскол, который в принципе не мог существовать, потому что виделся безбытным и неосуществимым. То есть мысль о том, что может быть добро и «добро», что зло может победить добро, что стояние в вере есть не всегда стояние в правде и наоборот, породила сомнение, о котором святой Ерм писал в своем «Пастыре»: «Сомнение есть земной дух, от диавола, и силы не имеет... гибельно и ужасно сомнение, и многих, даже твердых в вере, совсем отторгает от веры. Ибо сомнение это есть дочь диавола, и сильно злоумышляет на рабов Божиих».
И вот теперь, когда и без того зыбкая почва Соловецкого архипелага была выбита из-под ног, а «плач и скрежет зубовный» оказались абсолютно реальными, в разоренной обители не осталось, увы, тех, кто нашел в себе силы и обладал бы опытом для продолжения дела святых Соловецких основоположников.
Можно утверждать, что Синодальный период и Петровские реформы еще далее увели в приказном порядке островной монастырь от аскетического «умного делания», разглядев в Соловках в первую очередь важный для Империи экономический, социально-политический и военно-морской объект.
По сути пустыня на Белом море окончательно перестала быть таковой.
Хотя что следует понимать под этим словом? Пустыня — как место аскетических подвигов и богомыслия, или пустыня — пустошь, необитаемое и заброшенное место?
Думается, что ответ на этот вопрос дали события начала 20-х годов XX столетия. Ответ в своей сути парадоксальный и восходящий к богословскому пониманию апотропеической (оберегающей) семантики креста — с одной стороны, креста как орудия унизительной, позорной и мучительной смерти «в гноище», к которой приговаривались «отбросы» общества, что не заслуживали ни жалости, ни сочувствия, а с другой — Креста-апотропея, Креста — символа победы над смертью, Креста — указующего единственный путь ко спасению.
Это парадокс, который нельзя усвоить умом или по учебникам, это евангельский парадокс, который можно только прожить, пройдя «тесным путем» или, по крайней мере, хотя бы попытавшись им пройти.
В книге «Погружение во тьму» читаем такое эмоциональное описание, данное О. В. Волковым: