Спустя 427 лет на этом месте и будет воздвигнута Михайло-Архангельская часовня, которая станет не только местом молитвенной памяти о чуде, свершенном Архистратигом Михаилом в Хонех, но и возможным указателем на то место, где могли находиться кельи преподобных Савватия и Германа.
Далее Житие сообщает: «Прошло несколько лет (всего на острове Савватий и Герман провели шесть лет. — М. Г), и Герман испросил, по обычаю, у святого благословение, чтобы отправиться на побережье и на Онегу-реку ради некоторых надобностей. И, уйдя туда, задержался. Старец же Савватий один остался на острове и жил так долгое время. Сперва погрустил он в помыслах об уходе Германа, но потом стал еще усерднее подвизаться и, слезами каждый день ложе омывая, взывал стихами псалмов: “Господи, Боже мой, на Тебя уповаю, спаси меня! Ибо Тебе отдал душу мою от юности моей, и не отвергни меня, многие лета желавшего этого места святого!”
Увидели же нечистые духи, как теснит их подвижник, утвердившийся крепко оружием крестным, и стали чинить ему многие досаждения и устрашать его, и двинулись на него всею силою. Пришли, обратившись: одни — в змей, другие — в различных диких зверей, хотящих поглотить его. Святой же оградился крестным знамением и стал петь: “Да воскреснет Бог и расточатся враги Его!” И закончил весь псалом — и все козни бесовские исчезли. И так остался святой невредим, днем и ночью всегда пребывая непрестанно в молитвах».
И вот спустя годы Савватий, как мы видим, достиг полнейшего одиночества и совершенного безмолвия, так называемого «исихастириона» — «покоища», то есть того состояния, ради которого он и совершал свои даже по нынешним временам немыслимые по протяженности хождения — сначала из Кирилловой обители на Валаам, а затем с Ладоги на Белое море.
Оставшись на острове один на один с «прародителем зла» и его бесовским воинством, отшельник, можно утверждать, погрузился в своеобразное экстатическое состояние, называемое «хранением ума», в наивысшее молитвенное напряжение, когда любое расслабление, любой отвлекающий от «трезвения» помысел мог стать роковым. Такая молитва, что, по мысли святителя Григория Паламы, творится безмолвно и непрестанно, «хотя бы тело и было занято чем-то другим», исторгает из сердца теплоту, которая согревает аскета, делая его по сути неуязвимым для дьявольских козней. Когда, казалось бы, весь мир ополчается на священно-безмолвствующего в виде непогоды, природных катаклизмов или физических недугов, искушает или соблазняет его, единственным упованием и спасением для подвижника, а в нашем случае для Савватия Соловецкого, становится вера, о которой преподобный Симеон Новый Богослов (949—1022) говорит как о полнейшей готовности «умереть за Христа, за Его заповеди, в убеждении, что такая смерть приносит жизнь».
Умирание для страстей «мира сего» и происходит на Большом Соловецком острове.
Грусть и уныние, которые, как явствует из Жития Савватия, посещают его после того, как Герман отбывает на материк, как раз становятся болью этого умирания. Мог ли тогда старец предположить, что он больше никогда не увидит своего сподвижника? Едва ли... Однако постепенно Савватий привыкает к своему полному одиночеству, все более и более находя его «приносящим жизнь». Проживая каждый день со словами святого Иоанна Златоуста — «слава Богу за все» и наполняя его трудами, святой пустынножитель не помышляет о дне завтрашнем, потому как фантазии, они же бесплодные мечтания, порой приводят к раздражительности и гневливости: ведь придуманное и реальное редко совпадают, а порой могут и противостоять друг другу.
Меж тем Житие сообщает, что спустя некоторое время «Герман пришел осенью на побережье (на материке. -М. Г), желая плыть на остров Соловецкий, но не смог, так как настала стужа, дул встречный ветер, шел снег и было сильное волнение на море. И возвратился он зимовать на Онегу. На следующее лето снова хотел он идти в путь, чтобы вернуться к старцу, но был тяжело болен долгое время и опять не смог идти к тому, к кому так желал».
Вот уж воистину, человек предполагает, а Бог располагает. Всем сердцем стремясь к Савватию на остров, Герман сталкивается с объективной невозможностью ухода на Соловки, а тяжелый физический недуг, постигший его весной-летом 1435 года, становится настоящим прещением, наложенным на инока.