Итак, работа начиналась с подбора двух еловых стволов с мощными корневищами, «кокорами». Один такой ствол становился килем — матицей и носовой частью карбаса, другой же — кормовой частью. Матицу и заднюю «кокору» соединяли в замок, чем задавали длину и габариты карбаса. Затем при помощи специальных приспособлений — шаблонов и клещей, между носом и кормой начинали вставлять доски обшивки и стягивать их между собой. Это был самый трудоемкий и самый ответственный этап работы.
В качестве шовного материала (вицы) использовались распаренные ветки молодого можжевельника или его корни, а также еловые корни, предварительно вымоченные в горячей смоле. Отверстия для шитья просверливались ручным лучковым сверлом, после чего их или обжигали, или смолили, чтобы предохранить от гниения. После протягивания нитей в отверстия каждое из них забивалось клином: снаружи — сосновым, внутри — еловым. Шпангоуты же подгонялись после окончательной установки обшивки. Корпус тщательно конопатили мхом, а затем смолили карбас изнутри и снаружи.
Поморский карбас имел одну или две мачты, вырезанные из сосны, с прямым парусным вооружением.
Известны случаи, когда паруса и даже одежду мореходов просмаливали, потому что штормовой ветер, брызги воды, резкие перепады температур за один сезон превращали ткани в ветошь, а ежегодно запасаться новой экипировкой мог позволить себе не каждый рыбак или мореход.
Наконец, следует добавить, особенно касательно весновальных карбасов, что они могли использоваться также и как временное жилище на льдине во время охоты на морского зверя (тюленей, бельков).
Столь подробное описание технологии сооружения поморского судна и его оснащения нами предпринято не случайно. Дело в том, что преподобный Герман еще до своей встречи с Савватием, как мы помним, обитал на Поморском берегу Белого моря и даже ходил с рыбаками на Соловки. Если он и не занимался сам шитьем карбасов или лодий, то, по крайней мере, хорошо знал процесс, видел, как работают местные мастера. Во время его походов на материк эти знания были просто необходимы: ведь суда (особенно после попадания в шторм или зимней стоянки) требовали ремонта, да и вообще хозяйского к себе отношения. Умение видеть «правильный» (с точки зрения корабела) лес, владеть топором и сверлом, ставить парус или работать на веслах, ориентироваться в море по солнцу, звездам и рукотворным знакам (к таким по большей части относились поклонные кресты), знать устные лоции для монаха Северной Фиваиды, оказавшегося на Беломорье, было первоочередным знанием, без которого он едва ли бы смог преодолеть столь огромные расстояния по воде.
«Кто в море не ходил, тот Бога не мдливал» — эта поморская мудрость в случае с преподобным Германом обретает глубокий символический и мистический смысл. Подвижник ощущает себя среди тех, кто, по слову Спасителя, закинул сеть и поймал великое множество рыбы, так что сети их прорывались. И объял всех ужас, потому что никогда такого не было раньше, но, как говорит Евангелист Лука, ответил Спаситель: не бойтесь, отныне будете ловцами человеков (Лк. 5,4— 11).
Не раз и преподобного Германа обуревали страх и ужас, когда оказывался он на краю гибели, но в то же время приходила и радость от того, что в любую минуту он может отойти в «горние селения», и эта мысль еще более укрепляла его молитву. «Всегда ожидай, но не бойся смерти, то и другое — истинные черты мудрости», — утверждал святитель Иоанн Златоуст.
Стало быть, ожидание без страха, бодрость без смятения, опытность без надменности и есть опыт преодоления смерти не как физического изъяна, но как победа над грехом, опыт обретения истинной свободы, когда нет страха и сомнений в следовании за Спасителем.
Для подобного мироощущения ойкумена Северной Фиваиды уже не кажется чем-то бескрайним и безнадежным, но более обретает черты одухотворенные, наполненные особым дыханием и рассуждением о покаянии как об исходном и естественном состоянии человеческой души, исполненной покоя, благодати и умиротворения.
В книге С. В. Максимова «Год на Севере» читаем: «...С востока потянуло крепкой проницающей сыростью. Показались густо-плотные клочки облаков, превратившихся вскоре в сплошную массу, затянувшую ту часть горизонта, откуда появилось впервые густое дымчатое облачко — первый предвозвестник тумана. Солнце, до этой поры яркое и жгучее, со всеми характерными признаками летнего июльского солнца, стало каким-то матово-фольговым кругом, на который даже смотреть было можно безнаказанно, а там и совсем его затянуло туманом: ни один луч, ни одна искра света не могли пронизать тумана, чтобы осветить и нашу серую шкуну, нахмурившееся море, начинавшее усиленно плескать в борта ее. Заводился ветер, но противняк. Вся надежда полагалась на полую воду, которая, следуя законам отлива, пошла с берегов и понесла вслед за нами клочья изжелта-зеленой туры (морского горошка), мелкие щепки, где-то выхваченное бревно, еловые ветки, лениво колыхавшиеся в густой пене, смытой с берегов соседнего гранитного островка, а отчасти пущенной и нашим утлым судном. Шли медленно, сколько это можно было понять из того, что у бортов не визжала и не шумела вода, разрезываемая носом, а медленно, монотонно плескалась на судно, и след шкуны был так короток, что конец его легко можно было уследить глазом. Вот пробежал легонький ветерок и прорябил стихавшую поверхность хмурого моря: след судна стал заметно удлиняться и совсем пропадать из глаз, подхватываемый набегавшими волнами».