Однако история учит, что жизнь и служба при дворе, при власть имущих — это особый вид и род человеческой деятельности, на которую способны далеко не все. И уж совсем немногие способны извлечь из этого для себя пользу, материальную выгоду, не утратив достоинства, чести, да и самой жизни.
В марте 1534 года между князем Андреем Ивановичем Старицким, дядей Федора Колычева, с которым они, к слову сказать, были очень близки, и Еленой Глинской, регентшей при малолетнем Иване Васильевиче (будущем Грозном), разгорается конфликт. Андрей Иванович не получает значительных властных преференций после смерти великого князя Василия III, на которые рассчитывал, и демонстративно покидает Москву. Через три года при попытке бегства в Литву он будет схвачен, возвращен в столицу и заточен в тюрьму, где вскоре и умрет в возрасте сорока семи лет.
Понятно, что подобные драматические события не могли не сказаться на всех членах семьи Колычевых.
В 1537 году Федор Степанович Колычев тайно покидает Москву.
Об этом странном уходе до сих пор не утихают споры.
Житийная версия произошедшего связывает этот поступок Федора с его глубоким переосмыслением своей жизни, с тем экзистенциальным кризисом, который он пережил в эти годы, с внутренним несоответствием, которое он испытывал, ведя тот образ жизни при дворе, который он вел. Мучительная раздвоенность сознания, когда статус и обязанности входят в острое противоречие с внутренним мироустройством, наклонностями и помыслами, постоянно преследовала молодого царедворца. Впрочем, ровно до того момента, когда во время Божественной литургии он услышал слова: «Никто не может служить двум господам, ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть» (Мф. 4, 24).
Решение оставить мир ради Одного Господина пришло само собой.
В пользу этой версии говорит и то немаловажное обстоятельство, что, дожив до тридцати лет, Федор Степанович был неженат.
В средневековой Руси, и особенно в том социальном кругу, к которому принадлежал Колычев, это было возможно только в одном случае — если человек принял решение постричься в иночество, стать монахом. «Быть монахом, — пишет преподобный Никита Стифат (ок 1005 — ок 1090), — не то есть, чтобы быть вне людей и мира, но то, чтобы, отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей, в полное бесстрастие».
«Отречься от себя ради спасения окружающих», — мысль, к которой пришел тридцатилетний отпрыск старинного Колычёвского рода.
Второй взгляд на бегство Федора Степановича из столицы не столько противоречит первому, сколько наполняет его контекстуальным и социально-политическим содержанием.
Как много сошлось в этом уходе на Соловки будущего великого архипастыря и подвижника Русской Церкви! Трагические события, связанные с арестом и гибелью дяди, Андрея Ивановича Старицкого, промыслительным образом лишь ускорили принятие решения.
Решения во многом, безусловно, очень непростого, ведь сказано у Евангелиста: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни, тот не может быть Моим учеником; И кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником» (Лк 26,27).
Едва ли Федор Колычев смог бы найти слова объяснения и оправдания перед родственниками, родителями в первую очередь, для которых подобный поступок их сына стал потрясением. Известно, например, что поиски ушедшего молодого мужчины продолжались еще долго, и лишь когда имя Федора, принявшего в монашестве имя Филиппа, связалось с Соловецким Спасо-Преображенским монастырем и стало ясно, что он жив и что сделал осознанный выбор, уйдя из мира, поиски прекратились. Будучи великолепно образованным интеллектуалом своего времени, Федор Степанович Колычев, вне всякого сомнения, читал и хорошо знал сочинения Отцов Церкви, особенно те их труды, где шла речь об отшельничестве и «бегании мира». «Отречение от мира и совершенно из него удаление, если восприимем при сем и совершенно отрицание от всех житейских вещей, нравов, воззрений и лиц с отвержением тела и воли своей, в короткое время великую принесет пользу тому, кто с таким жаром ревности отрекся от мира». Эти слова преподобного Симеона Нового Богослова как нельзя лучше передают умонастроение будущего инока Филиппа, безусловно, напуганного и опечаленного событиями в Москве (гибелью любимого дяди), но, с другой стороны, видящего в этом вопиющий пример того, куда «князей мира сего» ведут искушения и страсти, тщеславие и соблазны власти. Разве мог Федор сказать отцу своему Степану Ивановичу словами из Евангелия: «Больший из вас да будет вам слуга, ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Мф. 23:11, 12)?