Мистический символизм как неотъемлемая часть восприятия жизни в целом, когда в обыденном и повседневном видится запредельное, становится отличительной чертой отшельников «Сергиевской плеяды», а также их последователей. Библейские и евангельские символы незримо присутствуют во всем и проявляются не только в результате умственного усилия, но и интуитивно, в силу напряженного сердечного движения.
Действительно, вера есть «не только теоретическое убеждение и не только волевое усилие. В первом случае она не могла бы никем рассматриваться как заслуга; во втором — не существовало бы “суеверия”. Вера сразу является и теоретическим постижением истины, и свободным практическим ее принятием», — пишет философ, поэт, историк Лев Платонович Карсавин (1882—1952).
Об этой смыслообразующей двойственности христианского сознания мы уже вспоминали, говоря об изначальном и неизбежном «соработничестве» человеческого и Божественного, заложенном в самой Богочеловеческой сущности того, кто волен выбирать свой путь — следовать за Христом или, как говорит святой Макарий Египетский, «делаться сыном погибели».
Впрочем, в самой идее выбора уже таятся несвобода и смятение, порой доводящие до полного умоисступления и неистовства.
Почему Федор Степанович Колычев, избрав путь монашества, приходит именно на Соловки, в поморскую, «мужицкую» обитель, где он, горожанин, человек определенного социального и ментального склада, априори не найдет себе достойных собеседников для «душеполезной беседы»? Ведь в то время в ростовских, новгородских, белозерских землях было достаточно монастырей (в том числе и весьма уединенных), где братия состояла из людей определенного интеллектуального уровня, где были свои богатые библиотеки.
Ответы на эти вопросы заключены в гениальной способности Филиппа решительно, без колебаний отсечь все лишнее (мудрования, воспоминания о былом, жалость к самому себе) и сделать единственно правильный выбор — следовать за Тем, Кто указал путь ко спасению. И тогда несвобода превращается в истинную свободу, а смятения, скорби и страхи уходят.
Большую помощь в укреплении и духовном наставлении инока Филиппа оказал соловецкий старец иеромонах Иона (Шамин), ученик преподобного Александра Свирского.
Известно, что после пострижения Федора Колычева в монашество никто из монастырских старцев не пожелал стать наставником новоначального инока. О том, почему это произошло, у нас нет достоверной информации. Впрочем, анализируя последующие события в Соловецкой обители, связанные с Филиппом, можно предположить, что чрезмерные «решительность и усердие» послушника Федора, о которых говорится в его Житии, вызвали настороженность части братии.
Настороженность и недоумение, приведшие впоследствии, увы, к драматическим последствиям.
Меж тем игумен Алексий возложил послушание наставничества на опытного иеромонаха Иону (Шамина), о котором в «Слове на перенесение мощей Филиппа Московского» сказано: «Обычаем прост и разумом строг... прежде беспостник преподобному и богоносному отцу нашему Александру Свирскому».
В лице Ионы Филипп получил строгого и ревностного учителя, запретившего, например, иноку всякое общение с мирянами в неукоснительное исполнение слов преподобного Иоанна Лествичника: «Устранившись от мира, не прикасайся к нему, ибо страсти удобно опять возвращаются».
Полное изгнание праздности как «матери» пустословия и уныния было возведено старцем в абсолют. Г. П. Федотов так писал об Ионе (Шамине): «Иона учил Филиппа всему монастырскому и церковному уставу, пока ученик его, превзойдя литургическую науку, не был поставлен екклисиархом — наблюдающим за чином богослужения. Рассказывают, что старец предрекал о своем ученике: “Сей будет настоятелем во святой обители нашей”».
Пожалуй, одна любопытная деталь из прошлого Ионы позволяет нам понять, почему именно он стал наставником Филиппа и почему между учеником и суровым учителем установились доверительные отношения.
Вступая в состав братии Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря, в соответствии с уставом он (Иона) внес весьма значительный по тем временам вклад в размере 110 рублей, на что были способны далеко не многие. Вероятно, что Иона, как и Филипп, происходил из состоятельной родовитой семьи, а посему душевные движения «решительного и усердного» монаха из рода Колычевых были ему понятнее, нежели иным старцам, порой видевшим в Филиппе лишь «заносчивого москвича».