По сути убийство московского святителя и соловецкого игумена стало последним ударом, нанесенным властью по «нестяжателям». Конечно, отнести Филиппа и его обитель к прямым продолжателям дела преподобного Нила Сорского невозможно. Хотя бы потому, что, как писал Г. П. Федотов, «монастырское хозяйство не благотворительное учреждение... оно зорко блюдет свои интересы». А соблюдение этих интересов, как мы помним, было сопряжено у Филиппа с неизбежной коллаборацией с властью, с царем Иваном Грозным в первую очередь. Но при этом внутреннее, духовное нестяжание Соловецкого игумена, а впоследствии и митрополита Московского, незапятнанность его репутации, великодушие и благородная простота ставят святителя в число выдающихся русских аскетов, пастырей «не от мира сего».
Вместе с Филиппом ушло целое поколение архиереев — Герман Казанский, Елевферий Суздальский, для которых архипастырские ризы не были символом надменной неприступности и властной вседозволенности, но тяжелым ярмом, приносящим многие скорби и страдания, сравнимым с веригами, с параманом, на котором написано: «Аз язвы Господа моего Иисуса Христа на теле моем ношу».
Являясь сотрудниками (совершающими совместные труды) царя и боярской элиты, они были при этом неподкупны и неколебимы в своем служении Спасителю, только Его видя смыслом и причиной всех своих поступков.
Традиции «Сергиевской плеяды», о которой мы говорили в предыдущих главах в связи с трудами и подвигами преподобных Савватия, Германа и Зосимы, постепенно угасают. Святитель Филипп становится той, если угодно, рубежной личностью, после которой исихастские традиции (традиции священно-безмолвия и «умной» молитвы), идущие еще от Отцов Древней Церкви, уступают место обрядоверию, порой обретающему черты агрессивного неистовства и, увы, подменяющему истинную сердечную теплоту веры нарочитым благочестием.
Исследуя этот переломный период, Г. П. Федотов в своей книге «Святые Древней Руси» пишет: «В религиозной жизни Руси устанавливается надолго тот тип уставного благочестия, “обрядового исповедничества”, который поражал всех иностранцев и казался тяжким даже православным грекам, при всем их восхищении. Наряду с этим жизнь, как семейная, так и общественная, всё более тяжелеет. Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утонченной жестокостью... то и вообще на Руси жестокость, разврат и чувственность легко уживаются с обрядовой строгостью».
Вполне естественно, что обиходное соловецкое бытование рубежа XVI—XVII веков в полной мере проецирует на себя глобальные социально-политические и духовно-религиозные процессы, происходившие в стране.
Показательно, что начиная с 1570 года Соловецкий монастырь все более и более начинает ассоциироваться в народном сознании с военным форпостом, необоримой крепостью и тюрьмой.
В 1579 году «царь Иоанн Васильевич пожаловал 4 пищали затинных, да пороху 10 пудов и 10 фунтов. В сем же году каянские немцы (финны и шведы из города Каяны. — М. Г.) учинили нападение на Кемскую волость и произвели великое опустошение. Воевода Озеров и многие стрельцы побиты. На место его прислан на Соловки воевода Андрей Загряжский, который, набрав стрельцов из вотчин монастырских и умножив оных до 100 человек, по царскому повелению учил их исправной стрельбе» («Соловецкий летописец»).
В 1582 году по приказу государя на острове начинается строительство каменной крепости вместо деревянной, возведенной при воеводе Михаиле Озерове. Возглавляют работы уроженец поморского села Нёнокса, постриженник Соловецкого монастыря старец Трифон (Кологривов) и вологодский мастер Иван Михайлов.
В 1584 году Иван Грозный в вечное поминовение безвинно убиенных в опричнину новгородцев пожаловал в Спасо-Преображенскую обитель 1100 рублей.
Кажется, что в этой круговерти государевых неистовств, словно направленных на тотальное переиначивание стиля и традиций соловецкой жизни, заложенных еще преподобными Савватием, Зосимой и Германом, а также укрепленных и приумноженных святителем Филиппом, уже не осталось места истинному аскетическому трезвению и благочестию, которое преподобный Нил Синайский (ум. 450) видел не в том, чтобы многим оказывать милость, но в том, чтобы никого не обижать.