Если раньше на Соловках почти не было случайных людей, то теперь ряды островитян по большей части пополняли наемные рабочие, торговый люд, стрельцы.
С одной стороны, вычленить из этого огромного людского потока настоящих подвижников, готовых безоглядно следовать путем древних пустынников, было делом более чем непростым. А с другой — оказаться на острове с самыми благими намерениями и не стать при этом жертвой многих искушений — тоже требовало великого напряжения духовных сил и настоящего послушания.
Именно в это время, которое историк Г. П. Федотов назвал трагическим для русской святости, на Соловецкий остров прибывает тридцатилетний священник Никита Минов.
После семейной трагедии — смерти трех малолетних чад — Никита принимает решение покинуть Москву, где, как пишет патриарший ставрофор Иоанн Шу-шерин, увидел он «суету мира сего и непостоянство», и «обрести удобный путь ко спасению». Однако десять лет, проведенные в столице, не стоит списывать со счетов, потому как они, безусловно, оказали на молодого иерея должное влияние. Можно утверждать, что именно здесь он почувствовал свою силу как пастыря, проповедника, осознал себя опытным психологом, священнослужителем, умеющим найти путь к сердцу каждого богомольца.
На острове Никита Минов оказался около 1635 года. В это время игуменом Спасо-Преображенского монастыря был Рафаил, временно перемещенный на остров из Астраханского Троицкого монастыря, будущий архиепископ Астраханский.
В монастырских источниках не сохранилось никакой информации о Рафаиле, кроме той, что соловецким настоятелем старец пробыл всего лишь четыре года. То обстоятельство, что Никита Минов, приехав на Большой Соловецкий остров, почти сразу удалился на Анзер к преподобному Елеазару, говорит нам о том, что он изначально стремился именно к анзерскому скитоначальнику, духовный авторитет которого, видимо, значительно превышал авторитет игумена Рафаила.
Елеазар, что и понятно, не мог не обратить внимания на молодого энергичного священника, избравшего иноческую стезю сознательно и потому исполнявшего все послушания «по-старинному» — с молитвой и сердечным горением.
В 1635 году произошло пострижение Никиты Ми-нова в монашество с именем Никон. «Никон, живя там (в Троицком скиту. — М. Г.), по благословению отца своего, начальствующего старца Елеазара, предался сугубому посту и воздержанию, — пишет Иоанн Шушерин. — ...Правило его было зело велико, ибо на каждые сутки при церковном правиле и при кафизмах и канонах он прочитывал целую Псалтирь, совершая по тысяче поклонов, сна же весьма мало употреблял».
В лице новоначального Никона мы получаем в 30-х годах XVII века инока, пришедшего, кажется, из времен старцев великой «Сергиевской плеяды». Подвижник истово отдается монашеской стезе, подражая подвигам Отцов Древней Церкви, чьи жития и труды он имел возможность изучать в анзерской библиотеке преподобного Елеазара, выводя таким образом своеобразную мистическую парадигму собственного служения. Речь в данном случае идет об эсхатологическом напряжении как об основе индивидуальной духовной активности, жизненности, витальности умершего для «мира сего» монаха, но при этом молящегося за этот мир, одухотворенно переживающего евангельскую образность в реальной и повседневной жизни. В жизнеописании Никона читаем такие строки: «Ненавистник добра диавол, видя, что сей монах неленостно служит Господу, начал воздвигать на него великую брань в келье: едва Никон располагался немного отдохнуть от трудов, к нему являлись нечистые духи и принимались его душить и творить иные пакости, и страхования, и наваждения, так что и отдыхать ему не давали. Видя такую бесовскую брань, Никон приложил к своему правилу молитвы от обуревания злых духов, да каждый день святил воду и оной святой водой кропил всю келью, избавляясь от злых наветников и их пакостей, успокаивался от трудов своих».
На фоне происходивших в это же время на Соловках в целом и на Анзере в частности событий молитвенные труды и «невидимая брань» Никона, безусловно, обращали на себя внимание. Повторялась ситуация, имевшая место на острове с новоначальным иноком Филиппом, когда его аскетическое рвение вызывало у насельников монастыря и соборных старцев непонимание, а порой и раздражение. Скорее всего, многие видели в Никоне слишком активного и заносчивого молодого московского иерея, принявшего иноческий образ и дерзко перенесшего свои столичные замашки в островной скит.