Это не только крестьяне, от которых пошли мы все, не только рабочие, руками которых создана наша внешняя жизнь — одежда, обувь, столы, кровати, дома, улицы, но и те, кто творил жизнь духовную. У них еще не произошло подмены цели средствами. Их интересовало реальное упорядочение и улучшение жизни — материальной, социальной, духовной. Они не очень заботились о том, чтобы прогреметь, выделиться, «попасть в историю». И они действительно в нее не попадали.
О них, об этих людях, по определению Ф. М. Достоевского, «часто незаметных, никому неизвестных, именно потому, что они ничего не ищут для себя», от которых после смерти нередко ничего не оставалось, кроме благодарной памяти близких, очень трудно писать. Может быть, даже труднее, чем о крестьянах той поры, ибо как рок тяготеют над всей нашей отечественной интеллигенцией какие-то смутные подозрения. И это относится не только к столичным салонным поэтам и профессорам, а чохом, без всяких там презумпций невиновности, ко всем прошедшим по этой земле отрядам работников умственного труда. Это недавно еще раз засвидетельствовал С. П. Залыгин. Один из героев его романа «После бури» однажды вдруг открыл «предательство» интеллигенции в том, что теории народного устройства ей дороже самого народа, и решил действовать. «…Если уж вы сами догадались, так я вам объясню, — говорит он, — и я филологический бросил, а на юридический пошел из-за этого же — чтобы судить профессоров! Сперва думал, только профессоров, ну, а потом решил: нет, всю интеллигенцию надо судить».
Между тем такая огромная страна, как Россия, просто не могла существовать без врачей и учителей, инженеров и техников, землемеров и статистиков, без специалистов в самых разных сферах материальной и духовной жизни. Они не были святыми, они ошибались и грешили. Но отнюдь не были они прибитыми жалкими ничтожествами или «предателями», возлюбившими теорию больше народа, а часто людьми самостоятельно и широко мыслящими, соразмерявшими свои дела с нуждами и судьбами страны, совестливым и, с чувством собственного достоинства. Но если жизнь тогдашней деревни благодаря очень важной работе наших писателей все более полно и жизненно отражается в литературе, то предреволюционный учитель еще ждет своего художника-исследователя. И кто знает, может публикация этих материалов подтолкнет, поможет ему?
«Дневник словесника» любопытен и как социально-педагогический документ, рисующий как бы изнутри жизнь предреволюционной школы в заштатном сибирском городке. Тут и организация учебного процесса, и финансирование гимназии, и взаимоотношение с местными властями, округом, министерством. Здесь и педагог на уроке, его взаимоотношение с учениками, классными дамами, коллегами. Поскольку тогдашняя гимназия не только готовила молодежь к поступлению в вузы, но и вела подготовку учителей для народных школ, особое внимание уделяет автор проблемам обучения и воспитания будущих учителей-словесников. В «Дневнике» сомнения, творческие поиски педагога, неудачи и радости — все, что сопутствует великому учительскому делу. «Самое дело, — записывает Н. Ф. Шубкин после многих полных горечи страниц, — мне с каждым годом все больше нравится. Временами я прямо влюблен в него». Старшеклассники, абитуриенты, молодые педагоги, да и вообще все, кто всерьез задумывается о нашей современной школе, извлекут из этих записок реалистическое представление о том, как видели учительскую профессию наши предшественники, как понимали они свое назначение.
В то же время публикуемые записки — это «Дневник словесника» — преподавателя русской литературы. В нем почти на каждой странице разговор об интерпретации произведений великих деятелей русской культуры, интерес к творчеству которых растет у нас с каждым годом, споры о наследстве которых не затухают не только на страницах литературных журналов, но и дома, на работе, в школах, вузах. С этой точки зрения «Дневник словесника» — документ литературный, представляющий интерес для критиков, публицистов, писателей, особенно тех, кто хотел бы глубже войти в атмосферу тех лет.