Я молчал; он приказал гвардиянам вести пред собою арестантов в приемную, мне и фельдъегерям сказал: «прошу со мною вверх», т. е. в ту же приемную. По крутой, под навесом сводов, лестнице взошли арестанты, а за ними Чередин, я и фельдъегеря в приемную залу. Он осмотрел арестантов, пересчитал их и спросил фельдъегерей: «Все ли арестанты налицо?» Фельдъегеря отвечали: «Должны быть все, нам сдали завязанные кибитки, сказали, чтобы мы как можно скорее везли арестантов в Москву, не сказав сколько их, ни кто они; ваше превосходительство изволите знать, нам запрещено говорить с арестантами, строжайше запрещено о чем бы то ни было их расспрашивать, не дозволять никому подходить к ним! Мы сами теперь только, как вы изволили приказать вытащить их из кибиток, увидали арестантов!»
Чередин, помолчав минуты три, со вздохом произнес слова: «Сугубая небрежность! Как не приложить мемории о числе арестантов! До звания их мне нет надобности, а счет, сколько отправлено, необходим».
Обратясь ко мне, сказал: «В присутствии вашем, г. адъютант, и доставивших арестантов о сицевом происшествии следует составить протокол», – и приказал гвардияну: «Секретаря сюда!»
Я и фельдъегеря, вступив на широкий двор Троицкого подворья, были как чижи в западне; железные ворота за нами ту же минуту опять заржали, засовы заложили и большими висячими замками замкнули. Mы, т. е. я, фельдъегеря, ямщики, могли исчезнуть, пропасть без вести в сем жерле ада! Чередин не был никому подчинен, никому не был обязан ответственностию, кроме высшего начальства Тайной канцелярии, а где и в ком это начальство было сосредоточено, об этом никто, кроме Чередина, не ведал. Его превосходительство подавал фельдмаршалу еженедельно рапорт о числе арестантов, не означая ни звания их, ни того, какому сословию они принадлежат; о многих он сам не знал кто под запорами содержится в мрачной, тесной тюрьме! Собака в кануре несравненно счастливее жила: у нее не был отнят свет Божий».
После осмотра и обыска раздетых догола «гостей» педантичный Чередин потребовал у фельдъегерей расписаться в «листе» о принятии арестантов; отпустив служивых, самого автора записок выпустить категорически отказался. Видя удивление и испуг бравого офицера, он с важным видом заявил, что тот должен быть очевидцем: «Да сказано: наказать нещадно, кто же будет тому свидетелем, что они были действительно нещадно наказаны?
– Да мне какое дело до наказания?
Чередин возразил мне: «Молодой человек, не упрямься, в нашем монастыре и генерал-фельдмаршал устава нашего переменить не посмеет, да мы и не послушаем его приказаний; не упрямься, делай, что велят; подам рапорт, тогда будет поздно, а хочешь, не хочешь – при экзекуции будешь, отсюда не вырвешься!»[127]
Московский военный губернатор генерал-фельдмаршал И. П. Салтыков рекомендовал заслуженного чиновника генерал-прокурору А. А. Беклешову в письме 22 апреля 1801 года: «Особливым долгом моим поставляю покорнейше просить ваше высокопревосходительство в рассуждении господина статского советника Чередина, коего сорокачетырехлетнее служение, ревность службы, успехи в делах и отличное его поведение совершенно заслуживает уважение, а потому препоручаю ево в особенную милость вашего высокопревосходительства». Салтыков сообщал генерал-прокурору просьбу старого секретаря: «по причине чувствуемой им слабости в здоровье» уволить его от службы и исходатайствовать «высокомонаршую милость» – сохранить до смерти пенсию в размере получаемого им в Тайной экспедиции жалованья.[128] Император Александр I прошение удовлетворил и пенсион назначил.
Обер-секретаря Тайной конторы в Москве еще долго помнили. В 80-х годах XIX века репортер В. А. Гиляровский записал рассказ старожила-чиновника: «Я уже сорок лет живу здесь и застал еще людей, помнивших и Шешковского, и его помощников – Чередина, Агапыча и других, знавших даже самого Ваньку Каина. Помнил лучше других и рассказывал мне ужасы живший здесь в те времена еще подростком сын старшего сторожа того времени, потом наш чиновник. При нем уж пытки были реже. А как только воцарился Павел I, он приказал освободить из этих тюрем Тайной экспедиции всех, кто был заключен Екатериной II и ее предшественниками. Когда их выводили на двор, они и на людей не были похожи; кто кричит, кто неистовствует, кто падает замертво. ‹…› На дворе с них снимали цепи и развозили кого куда, больше в сумасшедший дом. ‹…› Потом, уже при Александре I, сломали дыбу, станки пыточные, чистили тюрьмы. Чередин еще распоряжался всем. Он тут и жил, при мне еще. Он рассказывал, как Пугачева при нем пытали, – это еще мой отец помнил».
127
128
См.: