«Полчаса или более стучали мы в железные ворота; наконец, внутри за воротами голос гвардияна спросил: „Кто стучит?“ – вспоминал о своем визите в Московскую контору Тайной экспедиции молодой офицер Александр Тургенев. – Я отвечал гвардияну: „Доложи его превосходительству: адъютант генерал-фельдмаршала Тургенев прислан по именному его императорского величества повелению“„. Явившийся на стук со стражей Алексей Чередин „важно прокомандовал: „Гвардияны, к делу!“ Гвардияны двинулись к кибиткам, в миг отвязали рогожи и вытащили из каждой по одному человеку. Он вполголоса спросил фельдъегерей: „Кто они таковы?“ Фельдъегеря отвечали: „Нам неизвестно, ваше пр-во“. «Понимаю-с, понимаю“, – сказал Чередин и, обратясь ко мне: «Дело предлежит глубочайшей тайне и розысканию!“
Я молчал; он приказал гвардиянам вести пред собою арестантов в приемную, мне и фельдъегерям сказал: «прошу со мною вверх», т. е. в ту же приемную. По крутой, под навесом сводов, лестнице взошли арестанты, а за ними Чередин, я и фельдъегеря в приемную залу. Он осмотрел арестантов, пересчитал их и спросил фельдъегерей: «Все ли арестанты налицо?» Фельдъегеря отвечали: «Должны быть все, нам сдали завязанные кибитки, сказали, чтобы мы как можно скорее везли арестантов в Москву, не сказав сколько их, ни кто они; ваше превосходительство изволите знать, нам запрещено говорить с арестантами, строжайше запрещено о чем бы то ни было их расспрашивать, не дозволять никому подходить к ним! Мы сами теперь только, как вы изволили приказать вытащить их из кибиток, увидали арестантов!»
Чередин, помолчав минуты три, со вздохом произнес слова: «Сугубая небрежность! Как не приложить мемории о числе арестантов! До звания их мне нет надобности, а счет, сколько отправлено, необходим».
Обратясь ко мне, сказал: «В присутствии вашем, г. адъютант, и доставивших арестантов о сицевом происшествии следует составить протокол», – и приказал гвардияну: «Секретаря сюда!»
Я и фельдъегеря, вступив на широкий двор Троицкого подворья, были как чижи в западне; железные ворота за нами ту же минуту опять заржали, засовы заложили и большими висячими замками замкнули. Mы, т. е. я, фельдъегеря, ямщики, могли исчезнуть, пропасть без вести в сем жерле ада! Чередин не был никому подчинен, никому не был обязан ответственностию, кроме высшего начальства Тайной канцелярии, а где и в ком это начальство было сосредоточено, об этом никто, кроме Чередина, не ведал. Его превосходительство подавал фельдмаршалу еженедельно рапорт о числе арестантов, не означая ни звания их, ни того, какому сословию они принадлежат; о многих он сам не знал кто под запорами содержится в мрачной, тесной тюрьме! Собака в кануре несравненно счастливее жила: у нее не был отнят свет Божий».
После осмотра и обыска раздетых догола «гостей» педантичный Чередин потребовал у фельдъегерей расписаться в «листе» о принятии арестантов; отпустив служивых, самого автора записок выпустить категорически отказался. Видя удивление и испуг бравого офицера, он с важным видом заявил, что тот должен быть очевидцем: «Да сказано: наказать нещадно, кто же будет тому свидетелем, что они были действительно нещадно наказаны?
– Да мне какое дело до наказания?
Чередин возразил мне: «Молодой человек, не упрямься, в нашем монастыре и генерал-фельдмаршал устава нашего переменить не посмеет, да мы и не послушаем его приказаний; не упрямься, делай, что велят; подам рапорт, тогда будет поздно, а хочешь, не хочешь – при экзекуции будешь, отсюда не вырвешься!» [127]
Московский военный губернатор генерал-фельдмаршал И. П. Салтыков рекомендовал заслуженного чиновника генерал-прокурору А. А. Беклешову в письме 22 апреля 1801 года: «Особливым долгом моим поставляю покорнейше просить ваше высокопревосходительство в рассуждении господина статского советника Чередина, коего сорокачетырехлетнее служение, ревность службы, успехи в делах и отличное его поведение совершенно заслуживает уважение, а потому препоручаю ево в особенную милость вашего высокопревосходительства». Салтыков сообщал генерал-прокурору просьбу старого секретаря: «по причине чувствуемой им слабости в здоровье» уволить его от службы и исходатайствовать «высокомонаршую милость» – сохранить до смерти пенсию в размере получаемого им в Тайной экспедиции жалованья. [128]Император Александр I прошение удовлетворил и пенсион назначил.
Обер-секретаря Тайной конторы в Москве еще долго помнили. В 80-х годах XIX века репортер В. А. Гиляровский записал рассказ старожила-чиновника: «Я уже сорок лет живу здесь и застал еще людей, помнивших и Шешковского, и его помощников – Чередина, Агапыча и других, знавших даже самого Ваньку Каина. Помнил лучше других и рассказывал мне ужасы живший здесь в те времена еще подростком сын старшего сторожа того времени, потом наш чиновник. При нем уж пытки были реже. А как только воцарился Павел I, он приказал освободить из этих тюрем Тайной экспедиции всех, кто был заключен Екатериной II и ее предшественниками. Когда их выводили на двор, они и на людей не были похожи; кто кричит, кто неистовствует, кто падает замертво. ‹…› На дворе с них снимали цепи и развозили кого куда, больше в сумасшедший дом. ‹…› Потом, уже при Александре I, сломали дыбу, станки пыточные, чистили тюрьмы. Чередин еще распоряжался всем. Он тут и жил, при мне еще. Он рассказывал, как Пугачева при нем пытали, – это еще мой отец помнил».
Награждали Чередина не зря: за 44-летнюю службу на ответственном посту он ни разу не был в отпуске. Впрочем, до конца столетия отпусков в современном понимании и не было – так называлось временное отсутствие по личной надобности без сохранения содержания. Например, в 1720 году П. А. Толстой лично разрешил взять отпуск подканцеляристу Тихону Гуляеву только по «докучной его просьбе», чтобы он смог привезти жену из Казани. Секретарь Николай Хрущов в 1740 году после десятилетней службы впервые получил отпуск, чтобы уладить дело с наследством после смерти дяди. Но другому секретарю, Алексею Васильеву, пришлось дожидаться целый год, пока начальство не соизволило отпустить его для разбирательств по поводу беглых крестьян. А палача Федора Пушникова в 1743 году отпустили в Москву подлечиться лишь после того, как оттуда прибыл ему на замену другой «заплечный мастер» – Матвей Крылов. [129]
После секретарей на втором месте в служебной иерархии стояли канцеляристы. Так как эта должность была вне Табели о рангах, то по сенатскому указу 1737 года она была приравнена к воинскому чину сержанта. Каждый из канцеляристов ведал своим «повытьем», то есть отдельным делопроизводством. Обычно один из них назначался «быть у приходу и у расходу» – вести денежные дела канцелярии.
Ниже стояли подканцеляристы (тем же указом приравнивались к капралам), которые составляли все деловые бумаги, и копиисты. Согласно Генеральному регламенту 1720 года, «копиистам надлежит все, что отправляется в канцелярии, набело писать; того ради имеют выбраны быть добрые и исправные писцы», то есть для них было желательно обладать хорошим почерком. Однако по существующим документам трудно выделить специфический круг обязанностей конкретного канцеляриста или принцип разделения обязанностей между ними.
127
128
См.: