До определенного времени эта идея со всеми ее сомнительными и шаткими моментами интересовала только космологов и метафизиков. Но два труда, появившиеся почти одновременно, около 1184 г., вскоре дадут ей деятельную силу, переведя из сферы умозрительной теории в сферу этики.
Первый из них — произведение Алана Лилльского, озаглавленное «Плач Природы», — это рассказ об одном видении. Перед взором автора, погруженного в долгие размышления о заблуждении содомитов, появляется величественная женщина, на диадеме которой воспроизведены чудеса небесного свода, круг эклиптики и знаки зодиака, созвездия и планеты, а ее ослепительное платье расшито изображениями всех тварей, обитающих в воздухе, в волне и на земле, помещенными среди обилия цветов; с ее приближением по всему миру пробегает дрожь радости и ликования. Это Природа. «Я, — говорит она Алану, — твой создатель» и удостаивает поведать ему, сколь гармонично устроила человеческое существо. Алан, ослепленный ее блеском, но упорно старающийся получше рассмотреть ее, обнаруживает на ее лике выражение скорби. Он спрашивает ее об этом, и она ему объясняет причины своей печали: виной тому человек, ее шедевр, который, однако, единственный из всех тварей нарушает ее законы и погрязает в разврате. Как может она терпеть, не впадая в черную меланхолию, безумства всех этих Лед, Пасифай, Медей, Нарциссов, Орфеев, небрежение Венеры, которой она поручила обеспечивать сохранность рода людского, терпеть пьянство, в котором пытаются искать наслаждение, все реже получая его от смеси роз и иссопа, терпеть обжорство, в коем погрязли даже прелаты, скупость, перед которой бледнеет любая доблесть, любая добродетель, — а высокомерие, а зависть, а угодничество? Тем временем Добродетели, путем которых люди должны были бы следовать, — Гименей, Целомудрие, Умеренность, Щедрость, Кротость, — впадают в отчаяние от стольких наносимых им обид. Природа не в силах более сносить их жалоб: она призывает Гения, своего капеллана, чтобы наложить беспощадную анафему на всех, кто пренебрегает ее законом.
Так заканчивается видение, задуманное как подражание «Утешению» Боэция. Но между тем и другим трудами можно увидеть существенную разницу, если заметить, что воодушевление римского патриция устремлялось к мудрости, источаемой непосредственно Богом, а у Алана Лилльского предметом обожания и первоначалом добра становится Природа, словно бы на смену божественному закону пришел естественный.
Второе произведение — «Архитрений» Иоанна Анвильского. Оно описывает злоключения некоего ревностного молодого человека, который, утомившись зрелищем всеобщей испорченности, отправляется по миру искать мудрости и, повидав разные земли, где царят разные пороки, — землю Венеры, землю честолюбия, землю обжорства, — наконец достигает Туле, обиталища мудрых, а потом двора Природы, высшей наставницы, которая дает ему в супруги Умеренность. Есть основания полагать, что эта поэма была сочинена отчасти под влиянием «Плача Природы» Алана Лилльского, поэтому на идеях, которые она содержит, отдельно останавливаться не будем. Но ее отличает по крайней мере одна новая черта: преддверие основной истины автор поместил в земле Туле, где звучит хор знаменитых философов и где Архитрений выслушивает лекцию о их жизни и их изречения; таким образом три книги поэмы из девяти представляют собой настоящий этический трактат о богатстве и о презрении к миру, о роскоши и о докучливости высокого положения, о милосердии и о поисках славы, обо всех мотивах человеческого поведения, пусть даже у этого поучения нет иной основы, кроме авторитета Сократов и Платонов, Демокритов и Пифагоров, Цицеронов и Сенек, всех, кто в какой-то мере олицетворяет разум и античную мудрость.
И «Плач Природы», и «Архитрений» были знакомы Жану де Мёну. Первому он обязан своей теорией природы, второму — своей привычкой то и дело обращаться к речам или примеру древних. Таким образом, обратимся ли мы к деталям или к целому, все равно ситуация выглядит так, что в причудливом механизме, собранном им, сам он не изготовил ни одной пружины; даже натурализм, составляющий его внутреннюю силу, — не его изобретение.
Все это, конечно, так. И однако, если кто-то пишет, что Жан де Мён был «могучим предвестником эрудитов — язычников и натуралистов XVIII века» и что в нем «содержится зародыш Рабле и даже, в некоторых отношениях, Гольбаха и Ламетри», не станем возражать, потому что, призвав к себе на службу идеи из разных мест, Жан де Мён действительно создал самую грозную из боевых армий.