Если я вежливо разговариваю с великими мира сего — "Это льстец", если говорю с ними грубо — "Это хам". Если у меня есть знания — "Это вид колдовства", если я невежествен — "Бедняга, он ничему не научился…"
Вы, сеньор король, да еще белые монахи — величайшие развратители мира сего: ваши щедроты плодят нищих. Не говорю, что милостыня не бывает порой уместной; но иногда она более уместна, а иногда менее. Впрочем, было бы еще хуже, если бы вы оставляли хорошие куски у себя в подвале: тогда бы нищий, лакомый до хороших кусков, стал вором и украл то, что ему не дают. И вы знаете, что тогда его ждет. Ворам отрубают ногу. Но вор неисправим. Он польет свою культю рыбьей кровью, чтобы она выглядела кровоточащей, и пойдет от церкви к церкви, выставляя ее напоказ: "Ах, сеньоры, подайте что-нибудь, хоть денье, хоть полушку". Но не всегда с успехом — порой ему отвечают: "Приятель, у меня нет чекана, чтобы чеканить монету; а будь он у меня, правосудие короля меня бы арестовало".
Когда я иду в церковь, я прошу Бога оградить меня от шести ремесел и семи опасностей. Шесть ремесел — это быть или рыцарем короля Людовика, или матросом на море, или кровельщиком по колокольням, или бурильщиком колодцев, или загрузчиком хлебных печей летом, или рыбаком зимой. Семь опасностей — это встречная телега, удар палки сумасшедшего, детский гвалт, драки кур, грязь на мостовой, забота лекарей и деспотическое настроение кормилиц…
Будь я богат, у меня было бы всего шесть слуг: один, очень зябкий, — чтобы поддерживать огонь в моем очаге; другой, очень любящий поесть, — чтобы готовить мне еду; третий, очень любящий поспать, — чтобы готовить ложа; четвертый — очень ленивый, который заделал бы все окна дома, чтобы не вставать по утрам; пятый — расточительный, который бы расточал; шестой — казначей, который бы платил.
Государь, один совет. Я скажу вам, что отвечать всем нищим и нищенкам, которые будут вас одолевать. Пусть вам скажут: "Помогите этому слабому человеку". Отвечайте: "Лишь бы вы не дрались с тем, кто сильнее".
Другой: "Ах, сеньор, подайте этому бедному больному!" Отвечайте: "Положите две подушки под ноги и две под голову: вам будет очень хорошо". — "У меня их нет". — "Купите". — "У меня нет денег". — "Поменяйте ваше золото". — "У меня его нет". — "Станьте адвокатом!"
Еще один вам кричит: "Для бедной больницы Мезон-Дье[349]!" Отвечайте: "Обращайтесь к Богоматери, пусть она этим занимается: ребенка на иждивении у нее больше нет".
"Для бедных монахов, которые служат Богу, проводя службы!" — "Если это ремесло их не кормит, пусть займутся другим".
"Для клириков святого Николая!" — "Если бы святой Николай мог сказать свое слово, клириков бы у него не было".
"Для этого бедняги, который утратил зрение в крестовом походе против альбигойцев!" — "А кто понудил вас брать крест?" — "Кардинал". — "Так и пеняйте на него. Думаете, я здесь затем, чтобы оплачивать глупости, которые вас заставил делать он?"
"На Ронсевальскую больницу!" — "Я ничего не даю на больницы этой страны — неужели я буду давать на иностранные?"
"Для этой бедной женщины, которая не может выпутаться из судебной тяжбы и которая будет молиться за вас!" —"Если вы не можете выпутаться из тяжбы, значит, ваши молитвы не очень-то действуют; так поберегите их для себя".
"Для этого бедняка, которому не на что обогреть своих детей!" — "Они получили суровое воспитание? Прекрасно! Зачем же их изнеживать?"
"Для этого стыдливого бедняка!" — "Спрячьтесь, и вас не будет видно!"
"На масло для церкви Сен-Ландри!" — "Вы хотите жарить пескарей? Варите их в воде: масло — пища тяжелая для желудка".
"На бедных прокаженных с Цветущего Поля!" — "Положите их на солнце: они будут гнить не так быстро".
"Для этого бедного слепого!" — "Вам повезло: вам не нужна свечка, чтобы ложиться спать".
"На освещение для Богоматери!" — "Велите кормить ее днем: ей не понадобится свеча"».
Глава III.
Распространение просвещения
Встречи с людьми вроде жонглера-шутника, которого мы только что слушали, заставляют задуматься. Была ли подобная свобода мыслить и высказываться, пусть из чистого ехидства, обо всех серьезных вещах на свете свойственна лишь отдельным зубоскалам из плебеев, имевшим живой ум, но очень глубоко погруженным в материальное, и поведение их объяснялось лишь природной грубостью? Или же эти независимые умы получили уроки скептицизма и сознательного позитивизма в более высокой школе, которые и пересказывали на свой лад? Можно предположить, что скорее верен второй вариант, если учесть, сколько раз в литературе самого высокого уровня в то время проявлялась интеллектуальная смелость, в качестве блистательного примера которой можно упомянуть творчество знаменитого Жана де Мёна.