Того же мнения придерживается и автор «Пятнадцати радостей брака», поскольку «благоразумная и темпераментная, полнокровная, и искренняя, и добродушная женщина не сумеет устоять перед мольбой, если тот, кто с ней обратится, таков, что станет усердно и подобающим образом ее домогаться, тем более что все женщины, каким бы темпераментом они ни обладали, согласятся с тем, кто сумеет втолковать им предмет». Но «Пятнадцать радостей», с их горькой насмешкой, имеют совершенно другую литературную ценность, чем «Сто новелл». Они подхватывают все упреки, которыми литература в изобилии осыпала женщин: фривольность, дух противоречия, пристрастие к поклонникам, умеющим ухаживать, способность неизменно выставлять себя жертвой, чтобы добиться от мужа исполнения своих прихотей, наконец, полное отсутствие здравого смысла, поскольку у «самой разумной на свете женщины здравого смысла ровно столько же, сколько золота у меня в глазу или сколько хвоста у обезьяны; здравый смысл покидает их прежде, чем они дойдут до половины того, что хотели сделать или сказать». Но эта обличительная речь разворачивается в ряд сочных и реалистических сцен супружеской жизни. Автор изощряется в перечислении деталей, в «воспроизведении» разговоров между женой и мужем, в описании стратегии, при помощи которой жена неизменно приводит мужа к тому, к чему хотела его привести.
Первая из радостей показывает нам, как женщина, «которой больше нечего надеть», добивается своего… «И вот она, не будь проста, выжидает места и часа, дабы поговорить о том с мужем, а способнее всего толковать о сем предмете там, где мужья наиподатливее и более всего склонны к соглашению: то есть в постели, где супруг надеется на кое-какие удовольствия, полагая, что и жене его более желать нечего. Ан нет, вот тут-то дама и приступает к своему делу. „Оставьте меня, дружочек, – говорит она, – нынче я в большой печали“. – „Душенька, да отчего же бы это?“ – „А от того, что нечему радоваться, – вздыхает жена, – только напрасно я и разговор завела, ведь вам мои речи – звук пустой!“ – „Да что вы, душенька моя, к чему вы эдакое говорите!“ – „Ах, боже мой, сударь, видно, ни к чему; да и поделись я с вами, что толку, – вы и внимания на мои слова не обратите либо еще подумаете, будто у меня худое на уме“. – „Ну уж теперь-то я непременно должен все узнать!“ Тогда она говорит:
«Будь по-вашему, друг мой, скажу, коли вы так ко мне приступились. Помните ли, намедни заставили вы меня пойти на праздник, хоть и не по душе мне праздники эти, но когда я, так уж и быть, туда явилась, то, поверьте, не нашлось женщины (хотя бы и самого низкого сословия), что была бы одета хуже меня. Не хочу хвастаться, но я, слава тебе Господи, не последнего рода среди тамошних дам и купчих, да и знатностью не обижена. Чем-чем, а этим я вас не посрамила, но вот что касается прочего, так тут уж натерпелась я стыда за вас перед всеми знакомыми нашими». – «Ох, душенька, – говорит он, – да что же это за прочее такое?» – «Господи боже мой, да неужто не видели вы всех этих дам, что знатных, что незнатных: на этой был наряд из эскарлата, на той – из малина, а третья щеголяла в платье зеленого бархату с длинными рукавами и меховой оторочкою, а к платью накидка у ней красного и зеленого сукна, да такая длинная, чуть не до пят. И все как есть сшито по самой новой моде. А я – то заявилась в моем предсвадебном платьишке, и все-то оно истрепано и молью потрачено, ведь мне его сшили в бытность мою в девицах, а много ли с тех пор я радости видела? Одни лишь беды да напасти, от коих вся-то я истаяла, так что меня, верно, сочли матерью той, кому прихожусь я дочерью. Я прямо со стыда сгорала, красуясь в эдаком тряпье промеж них, да и было чего устыдиться, хоть сквозь землю провались! Обиднее же всего то, что такая-то дама и жена такого-то во всеуслышание объявили, что грешно мне ходить такой замарашкою, и громко насмехались надо мною, а что я их речи слышу, им и горя мало». – «Ах, душенька, – отвечает бедняга-муж, – я вам на это вот что скажу: Вам ли не знать, душа моя, что, когда мы с вами поселились своим домом, у нас нитки своей не было, и пришлось обзаводиться кроватями да скамьями, креслами да ларями и несчетным другим скарбом для спальни и прочих комнат, куда и утекли все наши денежки. потом купили мы пару волов для нашего испольщика (в такой-то местности). А еще обрушилась намедни крыша на нашем гумне и надобно его покрыть без промедления. Да к тому же пришлось мне затевать тяжбу за вашу землю, от которой нам никакого дохода, – словом, нет теперь у нас денег или же есть самая малая толика, а расходов выше головы!» – «Ах, вот как вы заговорили, сударь мой! Так я и знала, что вы, в отговорку, не преминете попрекнуть меня моим приданым!» И она, повернув мужу спину, говорит: «Оставьте же меня, ради бога, в покое, и больше вы от меня ни словечка не услышите». – «Ой, лихо мне, – печалится простак, – что ж это вы ни с того ни с сего разгневались!» – «Да чем же, сударь, я – то виновата, что земля моя доходу не приносит, мое ли это дело? Вам, небось, ведомо, что за меня сватались тот-то и тот-то и еще десятка два других – уж эти меня и без приданого взяли бы, да я никого не хотела, кроме вас, очень вы мне приглянулись, а сколько горя причинила я этим почтенному отцу моему! Ну да теперь-то я за свое своеволие сторицей расплачиваюсь, ибо нет меня несчастней на свете. Сами скажите, сударь мой, пристало ли женщине моего сословия жить так, как я живу?! (О других сословиях я уж и не говорю!) Клянусь Святым Иоанном, нынче служанки – и те ходят в платьях много богаче моего воскресного. Ох, не знаю, зачем это иные добрые люди умирают, а я живу да маюсь на белом свете, – пусть бы Господь прибрал меня поскорее, по крайней мере, не пришлось бы вам меня кормить и терпеть от меня всяческое неудовольствие!» – «Ах ты господи, душенька моя, – молит ее муж, – да не говорите вы так, не терзайте моего сердца, ведь я на все для вас готов! Вы только потерпите некоторое время, а теперь повернитесь ко мне, я вас приласкаю!» – «Боже сохрани, и не подумаю, до того ли мне сейчас! И дай господи, чтобы вы о ласках помышляли не более моего и никогда ко мне не прикасались!» – «Ах, вот вы как», – говорит он. «Да уж так!» – отвечает жена. Тогда, желая испытать ее, спрашивает муж: «Верно, коли я умру, вы тотчас же за другого выйдете?» – «Сохрани Бог! – вскрикивает жена, – за вас-то я выходила по любви, и никогда больше ни один мужчина не похвалится тем, что целовал меня; да знай я, что мне суждено вас пережить, я бы на себя руки наложила, чтобы умереть первой!» И в слезы. Так вот причитает в голос молодая притворщица, хотя в мыслях-то у ней совсем обратное, а супруг никак не поймет, смеяться ему или плакать: ему и лестно, что его любимая жена столь целомудренна и об измене не помышляет, ему и жалко ее донельзя оттого, что она опечалена, и не будет ему покоя, пока он не утешит и не развеселит ее. Но она, твердо положив добиться своего, то есть желанного платья, все безутешна. И для того, встав поутру чуть свет, ходит весь день, как в воду опущенная, и слова путного от нее не добьешься.
А как наступит следующая ночь и она ляжет спать, муж ее, по простоте душевной, все будет приглядываться, заснула ли она и хорошо ли укрыта. И если нет, то Заботливо укроет ее потеплее. Тут она притворно вздрогнет, и простодушный супруг спросит ее: «Вы не спите, душенька?» А она в ответ: «До сна ли мне!» – «Ну что, вы утешились ли?» – «Утешилась?! А о чем мне (горевать? У меня, слава богу, всего довольно, чего же |мне еще!» – «Клянусь богом, душенька моя, будет у вас все, что вам угодно, уж я постараюсь, чтобы на свадьбе у кузины моей вы были наряднее всех дам». «Ну нет, я больше в гости ни ногой!» – «Ах, прошу Вас, голубушка, сделайте такое одолжение, пойдемте на свадьбу, а все, что требуется из нарядов, я вам доставлю». – «Да разве я у вас просила? – говорит она. – нет, ничегошеньки мне не надобно, я из дома-то теперь никуда, кроме как в церковь, не выйду, а что я вам то словo сказала, так тому причиною мои знакомые, что застыдили меня вконец, – уж мне одна кумушка довела, как они обо мне судачили».