— Фрола Дубяшина убитого повезли… А… на лбу у него дырка от пули. Руки, видно, попал он в канаву какую, по локоть грязные, как в перчатках, и пальцы скрючились… Я… дырка-то на лбу темная-темная…
— Ну, и что же, — вмешался Пахомыч. — Мало ты их, этих дырок, видел?..
— Много видел, а вот Фрола забыть не могу. Матрена-то его хлопотливая такая, на задах они у нас живут в Камышах. Поди говорит — «Где-то Фрол мой воюет». Ждет, а он ровно бы совсем ничей лежит весь в грязи и черви его с'едят.
— Домой тебе надо на отдых, парень, вот что, — строго сказал Пахомыч. — Нервы тут и не ребячьи не выдержат. Сплоховали мы тогда, что не отвязались от тебя, как ехать.
Как всполохнется Ларька, как вскочит: куда и грусть делась?
— Не отвязались… Ишь ты какой, дяденька! А любил ты в омшаннике сохраниться да организацию вести? Чё в те поры не отвязался от меня?
А у самого глаза загорелись и смуглее щеки заревом вспыхнули. Обозлился парень.
— Ну-ну-ну! Ты уж и попрекать. Я, ведь, к слову это молвил, — не рад сделался Пахомыч.
— Не попрекать, а я к тому говорю, что раз я на то пошел, так не сидеть же мне на печке. Там после нашего ухода сколь раз в Камышах да в Верзиловке беляки-то стояли да безобразили. Вам надо было, чтоб задрали они, либо прикантарили. Велика штука в Верзиловку от‘ехать. Какой-нибудь Малухин за ручку бы подвел меня к белякам-то, у него жалости, как у волка.
— Парень правильно говорит, — вмешался Евдоким Конев, старый повстанец из Верзиловки. — Не погибать же ему было там. Малухин, говорят, ведро самосядки выставлял белякам на угощение да обиды все свои от красных произносил. А парнишка што? Он не шалопай какой-нибудь, окромя пользы нам от него нет… А если Фрола он пожалел, так и у мухи сердце есть. Мы. бородачи, да вот тута у нас порой кипмя-кипит.
Конев, вздохнув, указал на сердце. Все притихли, вероятно, у всех думка убежала домой, где их семьи, такие же остались Ларьки, — Машутки да Лушанки.
Весь вечер повстанцы были ласковы с Ларькой, словно виноватыми себя перед ним чувствовали за те ужасы бойни, которые заставили плакать храброго, горячего мальчика.
Залетали белые мухи серьезно, не в шутку. Ударили морозы. Ларька пожаловался отцу, что голова у него что-то болит. Разгорелись у парня и щеки и уши.
— Спать все хочу я, тятя, и зябнется шибко.
Пахомыч и Гурьян оба враз потянулись руками пощупать лоб Ларьки. Пощупав же, тревожно переглянулись.
Лег Ларька спать на одной из стоянок в деревне, хочется заснуть, а Колчак тут и есть. Высокий такой, щурит, смеясь, глаз, а сам так хитро Ларьке:
— Ларион Веткин, Ты что же из моего полка ушел? Значит, ты не признаешь моей власти?
А Ларька в ответ: —Нет, видно, не признаю.
— А зачем же, в таком случае, ягоды я у тебя покупал. Помнишь на станции?
— Помню. Только я за советы иду, а тебя не знаю.
— А зачем же ты пониток, чирки да котелок у нас оставил? Стало быть в задаток. Поэтому мы тебя в свои ряды записали, наш ты теперь.
— Советский я, а не ваш. Не хочу к вам, — крикнул Ларька. Колчак же все подмигивает да за руку его крепко держит, а он рвется изо всех сил.
— А зачем ты Антоху Чебакова с ребятами сманил к партизанам? Вот я тебя!
Колчак все растет и растет, а Ларьку не выпускает; и жарко от него Ларьке, как от печки.
— Ребята! Да выручайте же меня! — кричал Ларька. — Бейте Колчака! Вас много, а я один. Бейте же! Он меня спалит, жарко мне от него… а-а-а. О-ох.
— Ларенька! Голубчик мой. Чего ты турусишь-то? Никакого тут Колчака нету. Спи пожалуйста.
Гурьян приложил ко лбу сына мокрый платок. Лицо его было темнее тучи.
Неужели и этот сын ханет. Кабы знатье, не брать бы его с собой… Да опять, подумаешь, и оставить в те поры его было жутко. Парень горячий, мог бы от беляков да от их прихвостней пострадать. И что с ним такое? По всему видно, что тиф. Эх!.. Не мог добиться до города, до встречи с красными войсками.
А Ларька одно свое бредит да сражается с невидимым врагом. Кричит, вскакивает, горит, как пламя. Старый Конев, сменяя Гурьяна, дежурит над ним, как над сыном. Да и все повстанцы то и дело справлялись о здоровье своего «повстанчика», выражая сожаление.
Часть вторая
Опомнился Ларька, смотрит и никак не узнает, в чьей это он горнице — большой да светлой лежит на койке мягкой. Рядом такие же койки, а на них исхудалые люди.
Какая-то женщина в белом во всем стоит перед ним, во все глаза на него глядя.
— Тетенька! — хрипит Ларька — скажи ты мне, где это я?
— В больнице, Веткин, в больнице.