Может быть, она больше любила другое - архитектуру, потому что могла безошибочно сказать, кто и когда построил этот старинный дом в Москве, и вот этот, и ту церковь...
А я не знал и малой доли того, что знала она. Но я не знал и другого, более важного: как она относится ко мне.
Я думал об этом, когда видел ее и когда не видел. Я думал об этом утром, днем, вечером и ночью. Ночью все кажется простым и легким. Будет день, и завтра я спрошу ее, и сам скажу.
Но наступал день, и я уже ничего не мог сказать.
За ночные мысли мне попадало. Отцу было некогда, и он, в худшем случае, шутил, а вот мать:
- Опять ночью не спал? И писал что-то? Думаешь, я не видела? Ведь зажигал настольную лампу?
Я не мог отговориться, что вскакивал ночью, чтобы приготовить очередное домашнее задание. И сказать правду - что писал стихи о Наташе тоже не мог.
Зато в Доме пионеров Вера Ивановна, кажется, понимала меня.
- Ничего, дети, он прочтет в следующий раз, - говорила Вера Ивановна. - А пока мы поручим ему подготовить очередной номер нашего журнала...
И я готовил очередной номер журнала "Зеленый шум", выходивший тиражом в два экземпляра.
...Во дворе у меня был приятель. Давний приятель и мой ровесник Боря Скворцов. По Боре вздыхали все девчонки. Он был красивый парень, не чета мне, и считался у нас специалистом по девчоночьим сердцам.
Я решил посоветоваться с Борей, как бы от имени одного своего друга.
- Ну и что? - сказал специалист, выслушав мой рассказ.
- Как - что! - Ведь она ходит с ним, разговаривает. Он провожает ее... В музей они ходили...
- Это все не имеет значения! - авторитетно заявил Боря. - Все девчонки любят, когда за ними ухаживают.
- А то, что она старше его и не стесняется?
Боря серьезно почесал лоб:
- Здесь две причины могут быть. Или ей интересно с ним, если, допустим, он умный, а она не очень. Или... А как у них с ростом?
- Что с ростом?
Признаюсь, насчет роста в таком смысле я никогда не думал. Но вообще-то из-за своего роста я буквально страдал в школе. Не хотелось быть похожим на второгодника.
- Кто выше из них, кто ниже? - пояснил Боря. - Девчонки маленьких не любят.
- Он выше, - бодро сказал я. Уж что-что, а за рост я отвечал головой - небольшой своей головой, сидевшей на длинной шее и на еще более длинном, тощем туловище.
- Понятно! Тогда все понятно. Значит, он ей чем-то нравится.
Я обрадовался и тут же испугался: а вдруг Боря догадается?
- Мне тоже так кажется, - сказал я неискренне, безразличным тоном. Ну, а как он-то, должен ей сказать, что она ему... что он любит ее?
Специалист опять задумался и почесал лоб.
- А он - как? - спросил наконец Боря. - Из смелых парень или так трусишка зайка серенький?
Мне явно не хотелось признаваться в своей робости, но я мужественно произнес:
- Нет, он не из смелых, пожалуй...
- Тогда лучше пусть записку напишет, - посоветовал Боря. - Так, мол, и так, люблю тебя и жить без тебя не могу! Только записку прямо ей надо отдать, в руки. А то всякое бывает... Попадется кому другому... Засмеять могут, и все такое прочее.
Судя по всему, Боря основывался на собственном опыте.
Я так и сделал. Написал. Но через час порвал и написал заново. Потом еще раз. Все получалось не так.
Больше всего я боялся матери, но на этот раз меня застиг отец!
- Что, опять стихи? О чем?
Мой отец сам когда-то писал стихи (мать говорила, что очень хорошие; наверно, стихи посвящались ей) и радовался, что я продолжаю его традицию.
Хорошо, что я записку писал в тетрадке со стихами.
- Вот, - сказал я и ткнул пальцем в срочно перевернутую страницу.
Отец взял у меня тетрадку (слава богу, записка осталась у меня в руках) и стал читать вслух:
В заунывном шуме сосенном,
В тишине дождливой дня
Приближенье серой осени
Вновь на сердце у меня.
Как забытое, далекое,
Где-то в самом тайнике
Вместе с пушкинскими строками
О печали и тоске.
Дни бегут, недели, месяцы...
Ведь должно же все пройти!
Как Есенин мог повеситься,
В жизни выход не найти?
Ведь не все еще заброшено!
Есть Россия - наша мать.
Даже в грусти есть хорошее,
То, что многим не понять!
- Вот какая штука. По-моему, достаточно меланхолично, - заметил отец. - И что ж, это ты вправду так мрачно настроен?
- Но это же стихи, папа!
- А, ну тогда конечно, - понимающе сказал отец.
Я и в самом деле считал, что стихи это стихи, и писать их надо не так, как говоришь или думаешь.
- А Николаю Степанычу показывал? - спросил отец.
- Показывал.
Николай Степанович - наш сосед по квартире, отец очень любил его.
- А в Доме пионеров?
Я промолчал.
- И хорошо сделал, - заметил отец.
На следующий день я вновь переписал записку. Теперь в ней было самое простое: три слова - и инициал вместо подписи...
В этот вечер я пошел в Дом пионеров, но ее не встретил. Вернулся домой, перечитал записку и добавил: "Очень!" А через минуту дописал ее любимые слова: "Не сердись!"
Через два дня я с огромным трудом передал ей эту записку. По-моему, она очень удивилась. Даже не столько записке, сколько тому, что я сразу удрал.
Но мне уже было все равно.
Одна комната - это одна комната, и часто я слышал то, что мне не положено было слышать.
- А я все-таки спрошу его, - как-то ночью прошептала мать. - Что же это? По вечерам пропадает, ходит с какой-то девочкой... Я же сама видела. И не подумай, что я против: просто хочу, чтобы все было нормально. Ну пусть позовет ее домой, познакомит. Со мной и с тобой, конечно... Хочешь, выберем время, когда ты будешь дома?..
- По-моему, все это чепуха, - сонно пробасил отец. - Приведет, познакомит, и что? Тебе легче станет? Только его смущать и ее, если, впрочем, она существует. По-моему, ты все преувеличиваешь... И вообще, что ты его опекаешь! Мало своих дел! Бегать за ним - это даже стыдно, по-моему... И вообще человеку надо доверять. Подумай о том, что он не просто твой сын, ребенок, а еще и человек. Вот какая штука!
- Но я и с Верой Ивановной говорила, она не отрицает. Правда, сказала, что они вообще все дружат - и мальчики, и девочки...
- И пусть себе дружат. Ты что, не была такой в его возрасте?