Артюхов махнул фонарем, двое подошли и с опаской стали приподнимать ковер. Два фонаря выхватили из темноты узкое пятно света, и в этом пятне тускло блестели вытаращенные, остекленелые глаза. Много глаз. В блиндаже было очень тихо. Очень. Ковер отбросили в сторону. На застывшем земляном полу лежали женщины.
* * *
Вечером в пятницу все было уже готово, можно было выходить. Мы сели в лодки по трое, забросили снаряжение. В нашей лодке сел на мотор Слава, во второй — Валерий. На его «казанке», более устойчивой, потому что она была с булями, разместили бочку с бензином. Было холодно, натянули надувные жилеты, подняли воротники. Опять собралась толпа. Наш «Нептун» завелся сразу, и Слава, резко развернувшись, бросил лодку вниз по течению, оставив за собой сизое облачко выхлопа и пологую, тугую волну. «Вихрь» тоже заревел, и Валерий, черкнув булем воду так, что поднялся столб брызг, сделал дугу и пошел за нами.
Коля, сидя рядом со мной, устраивался поудобнее, и от каждого движения его большого и сильного тела лодка ходила ходуном. Мы на средних оборотах осторожно шли вниз по течению мимо сползающих в воду заборов, теплиц, затопленных огородов, выйдя наконец из города, прибавили скорость. Лодки, ревя, летели по реке, щедро наполненной сверх края вешней водой.
* * *
Мертвые женщины. Это было видно сразу. Они лежали голые, совсем голые, застывшие на морозе.
— Посмотри, — сдавленно сказал Донской. — Посмотри!
Матросов отвернулся, его била дрожь.
— Боже мой, — сказал Королев, — вы посмотрите! Это же еще совсем дети!
Они были убиты не сразу. Девичьи, набухшие груди изрезаны ножами. Залитые кровью животы зияли ранами — били из автоматов, в упор. Били и смотрели на агонию.
Матросов кинулся наружу. Белов за ним. Матросов стоял у края траншеи, прижав лицо к холодной земле, и рыдал, не скрываясь, захлебываясь, в голос. Белов прижался к нему, его трясло.
— Что же это, Витя, а? Что же это! Какая ж это война, Витя! Девчонок ножами по животам, Витя! Я, может, с девчонкой-то целовался раз в жизни, а они ножами по животам! Такие голые. На полу. Их накрыть надо, накрыть!
Стараясь не смотреть на их страшную наготу, солдаты завернули убитых в ковер, в застывшей земле долбили могилу. Могила нужна была большая — на восемь человек. Работали молча, исступленно, всю свою ненависть и отчаяние стараясь вогнать в эту работу.
Артюхов составил акт о зверствах фашистов, и они поставили свои подписи как свидетели. — Я теперь им по гроб должник, — почти не разжимая обветренных губ, говорил Матросов Копытову. — У меня на атом свете нету жизни другой, как фашистов бить, понял? И днем и ночью — всегда. Руку оторвут — одной буду воевать. Ноги оторвут — ползком поползу. Не было у меня ни родных, ни близких, каждый на войне кого-то потерял, а я — нет. Теперь и у меня свой счет, как за сестренок своих. Пятьдесят лет пройдет, старым стану, а этого не забуду. Как услышу, что где-то фашист объявился, пойду и этими вот руками убью!..
Вечером их догнала почта, привезли письма, газеты. Матросов получил письмо из Уфы. Товарищи рассказывали о таких далеких, забытых почти делах, о нормах выработки, о том, сколько снарядных ящиков сделали они за прошлый месяц, про самодеятельность, про уроки. Выло странно и дико, как из другого мира, читать это. Матросов хотел написать им про сегодняшний день, чтобы они почувствовали и поняли, что такое война, как это бесконечно омерзительно и страшно, как убивает она душу, не оставляя ничего, кроме испепеляющей ненависти. Но написать все, как было у него, не хватило сил. Да и они слишком привыкли к каждодневным сводкам Информбюро, к цифрам, к сообщениям о тысячах и сотнях убитых и расстрелянных. Это надо увидеть, а увидев, возненавидеть. Он писал скупо и сосредоточенно, пытаясь объяснить главное из того, что он сейчас чувствовал.
«Пишу вам из района, где недавно были гитлеровцы. Вы и представить себе не можете, что натворили на русской земле эти гады».
Белов не писал ничего. Он пытался заснуть, но сон не шел, в глазах мелькали залитые кровью тела. Он пытался сосредоточиться на другом, стал думать о доме, о матери, об отце, о том, что делают они сейчас; об университете, однокурсниках, старательно перебирая их в памяти, но страшные кадры исподволь возникали в мозгу. Да, они видели и раньше сожженные села и плачущих людей у обгорелых развалин, но до них здесь уже прошли другие части, жертвы похоронили. Душу леденили рассказы женщин, простые щиты, на обочинах дорог: «Здесь убиты сто мирных жителей». Наверное, такое будет бить по нервам и через тридцать лет после войны. Будешь ехать себе на машине по асфальтовой дороге, кругом зелень, деревья в цвету, и вдруг такой вот старый, подновленный краской щит. И от настроения радостного не останется и следа. А здесь ты видишь это своими глазами. Глазами, никогда до этого не видевшими женского тела. Ты не знаешь, что оно может быть таким страшным. Разве это забудется когда-нибудь, не будет всплывать в памяти, как всплывает сейчас?