Дома он по привычке тоже прислушивался, особенно когда не мог уснуть. Временами ему хотелось снова разделить с кем-нибудь эти ночные звуки и воздух, особенно весной, когда все цвело. Но это желание так же быстро, как и цветение, проходило. Стоило хоть немного открыться, как его тут же обвиняли в неумении выражать эмоции и нежелании идти на компромисс. И опять хотелось только спать. Читать и спать.
По пятницам ночная улица взрывалась короткими волнами молодого смеха, они отражались от стен и таяли вдалеке. По субботам, очень рано, страшный стеклянный гром сотрясал весь квартал – это была машина, опорожняющая контейнер с бутылками. Каждый раз он пугался и подскакивал в кровати. Так же он подскакивал еще три раза в неделю, когда над домом шел на посадку ранний самолет из столицы. Аэропорт был недалеко, сразу за рекой. Сквозь сон ему казалось, что вся улица рушится, что сейчас все закончится – этот странный сон прервется и все вернется. Бесконечный и от этого нестерпимый звук чемоданов, катящихся по брусчатке, опять вырывал его из полусна. Туристы разъезжались по домам, увозя в карманах туман и мелочь, захватывая колесиками чемоданов влажные желтые листья. Но вот во рту снова становилось сладко и он досыпал свое время.
Он снял эту угловую квартиру на последнем этаже дома из красного кирпича только потому, что окно было похоже на иллюминатор. После всех перенесенных операций на ноге он стремился окружить себя мягкими линиями и предпочитал не держать дома ничего острого, этого хватало и на работе. Круглый стол, оплывший диван, овальное зеркало в ванной. Еду он покупал только ту, которую не нужно было резать или чистить ножом – сначала в виде развлечения и упражнения фантазии, потом это вошло в привычку. Небольшие булки, яблоки, яйца, маленькие сладкие помидоры. Картошку он запекал целиком и ел прямо с хрустящей кожурой, грецкие орехи колол ножкой стула. Ветчину и сыр просил нарезать на специальной машине в магазине, но при этом старался туда не смотреть. Почему-то это было неприятно, особенно в случае с ветчиной.
Облака плавали в иллюминаторе аквариумными рыбками. Большая медведица тоже была там, яркая и постоянная. Она была всегда, во всех его окнах, с детства и до сих пор. Месяц постепенно перерастал половину и превращался в луну. Она болталась в иллюминаторе, как шарик в строительном уровне. Снизу окно тоже было похоже на луну. Одна маленькая девочка так и сказала своей маме: «Смотри, луна!». Но мама только обидно рассмеялась в ответ.
По выходным он ездил за город на маленьком желтом поезде – погулять по лесу или мелким сонным городкам с одинаковыми центральными площадями. Врач настаивал на том, чтобы он разрабатывал колено. Так что он бродил по лесу, нюхал сосны, а когда был дождь и нога ныла слишком настойчиво, шел в кино. В свой любимый маленький кинотеатр, из породы выживающих, с дневными лекциями по истории кино для пенсионеров. Он брал в баре вишневую настойку и слушал, как сквозь звуковое полотно фильма прорываются нити дождя. Иногда он специально опаздывал, чтобы посмотреть, как в коридоре перед залом пожилой билетер уютно разгадывает судоку при свете настольной лампы. Билетер никогда не сердился на него за опоздания, он и сам прихрамывал.
В выходные жить было немного легче, особенно когда он ходил по лесу или попадал на хороший фильм. Будние же дни часто бывали абсолютно бессмысленными. Тогда прямо в каморке его охватывало неприятное чувство, что жизнь проходит мимо. Хотя он сам ее такую для себя выбрал. Но она и правда проходила: люди шли мимо, мимо, что-то видели до и после, ненадолго заходили к нему и снова шли куда-то. А он сидел на одном месте и ждал, когда жизнь зайдет за ним – не люди, а жизнь, как друг в детстве, – и скажет: «Ты идешь?».
Раз в неделю он ездил бриться к старинному приятелю отца, который доживал свой век наравне с цирюльней. Они старались об этом не говорить, хоть тот и был человеком, неустанно вдающимся в подробности. Мохнатые жучки бровей сползались и расползались на его круглом лице, поредевшие пружинки седых волос сжимались и разжимались, он шелестел воспоминаниями и новостями, под которые так и тянуло закрыть глаза. И вернуться домой. Или в каморку, в которой сидел отец и показывал, как лучше держать нож или как удобнее точить маленькие ножницы. После аварии ему захотелось ощутить это состояние детского постоянства – когда кажется, что жизнь всегда будет такой, как сейчас, все навсегда.
О том, чтобы вернуться на прежнюю работу не шло и речи. К счастью, проблем с деньгами теперь не было – важное семейство того молодого пьяного идиота, по чьей вине произошла авария, оказалось трусливым и, как следствие, очень щедрым. Не хватало лишь причины выходить из дома каждый день. Так что ему пришлось создать ее самому. Он отпер каморку и решился сесть на место отца.