Свои бритвы цирюльник привозил ближе к вечеру, в специальном чехле, и уходил в парк, чтобы не мешать разговорами делу. В парке было большое озеро, вдоль которого темными солдатами стояли мертвые дубы. Их не срубали, потому что в них жили многочисленные дятлы. Цирюльник садился на лавочку и слушал, как они стучат – несколько стремительных ударов, короткая остановка, снова несколько ударов. Было удивительно, как этот безумный ритм складывался в скрип очень медленно открывающейся двери.
Когда бритвы были наточены, они еще какое-то время вместе слушали дятлов и потом шли пить прохладное вкусное пиво. После пива цирюльник уезжал домой к жене, а ему домой совсем не хотелось, поэтому он еще немного гулял один.
На трамвайной остановке играли музыканты. Обычно это был маленький оркестр, но сегодня их было только двое – гитара и кларнет. Руки кларнетиста в темной куртке были обернуты черным шарфом, он невидимо двигал пальцами внутри этого кокона. Казалось, что это не кларнет, а волшебная флейта с опухолью, которая висит в морозном воздухе и играет сама, а музыкант только придерживает ее губами. Посреди перекрестка ветром поднималось и расправлялось крыло раздавленного голубя. Тельца его уже не было видно, а крыло продолжало лететь под музыку, не в силах остановиться.
В такие вечера он еще сильнее ощущал свою непричастность к миру. Помимо приобретенного внешнего, он всегда чувствовал какой-то врожденный внутренний изъян. Он с удивлением смотрел на людей: им было так легко жить. Ему же никак не удавалось понять, как можно испытать сопричастность, а не собственное им несоответствие. Казалось, что он был сделан из другой материи и попал в этот мир по ошибке. К тому же часто он думал, что в нем не было абсолютно никакого смысла. Не было смысла в том, что он находился в этот момент именно в этом месте, шел по этой улице, на эту работу или в этот дом, стоял на этом перекрестке или ехал в этом трамвае. В этом не было никакого его персонального смысла. Он как будто бы жил свою жизнь для других – для тех, кому уже давно пора было наточить ножи или так вовремя найти зонт в трамвае. Или для тех незначительных совпадений, безмолвным свидетелем которым он становился – если бы не он, они бы так и остались незамеченными. Или для той девочки на пешеходном переходе, на которую несся пьяный водитель. Или для тех немногих женщин, которые, как они выражались, потратили на него свои лучшие годы. Но честно говоря, от этих лучших лет они и сами стали лучше и вполне счастливо жили дальше. Вот, пожалуй, и всё, все причины жить.
Он понял, что ушел слишком далеко от дома и сил идти обратно сквозь ледяной ветер и темноту уже не осталось. Начался дождь со снегом, заныла нога. Повезло, что быстро подошел трамвай. Такие современные трамваи он не очень любил. Они появлялись беззвучно, походили на сердитых гусениц и были наполнены слишком скользкими деревянными сиденьями. Он не стал садиться, не хотелось всю дорогу контролировать распределение веса по сиденью. Поручень доверительно передал ему тепло предыдущей руки. Незаметно для своего хозяина елка вдруг погладила его по щеке оттаявшей веточкой. Вот почему такой ледяной ветер – уже почти Рождество. Сразу захотелось мандаринов, точнее запаха счастливого дома, закупоренного в их гладкую кожуру.
Он стоял за водителем и смотрел вперед. В огромное лобовое стекло звездами неслись снежинки, трамвай бесшумно плыл сквозь них навстречу замку на горе. Кабина со всеми этими лампочками и кнопками была похожа на пульт управления звездолетом. Ему захотелось с кем-нибудь этим поделиться, но никто ни на что не обращал внимания. Детей не было, а все взрослые уткнулись в телефоны или изнанку век. Но тут же очнулись, когда трамвай не смог отъехать от очередной остановки.
Трамваи встали по всему городу. Они не могли подключиться своими усиками к обледеневшим проводам. Поднимали и опускали рожки, но все без толку. Люди вытекли из них и недовольно пошли к метро. Он тоже пошел, подобрав по дороге несколько зонтиков.
Дома он с тихим удовольствием вспомнил, что была пятница. Он придумал особый ритуал, чтобы этот вечер отличался от других. По пятницам перед сном он менял постельное белье, принимал очень горячий душ, второй за день, и надевал чистую пижаму. В такие ночи лучше спалось, к мягким берегам свежих наволочек прибивались многосерийные сны. В сегодняшнем он вымыл пол и открыл окно нараспашку. Комната из темного трюма превратилась в палубу. Весенний ветер сушил мокрые доски. Дом, разрезая облака, кораблем летел над цветущим городом. Солнце уже начало садиться, но было еще полно сил и теплых лучей. Волосы мешали лицу, серебрились в глазах, но было лень на них отвлекаться. Занавески колыхались, пахло шишками и свободой. Он снял с неба розовое облако с золотым подбоем и опустил в чай. Размешал, попробовал, добавил еще одно небольшое – сиреневое. Размеренное тиканье часов стало звуком капель в подземной пещере, в которую вдруг превратилась комната. Пещера была огромная, как готический костел, и пахла холодным камнем туманной улицы. Откуда-то доносился кашель, сухой, как лай далекой собаки. Стало одиноко, одеяло сползло, от окна волной пришел ледяной воздух.