ница, — я в отчаяний. Мало того, что погибла На
стенька, я очень боюсь за Филиппа…
— Он уже здесь?
— Да. Он вернулся две недели назад. Ты не можешь
себе представить, что тут было!
— Бедный Филипп. Как он это перенес?
— Он не перенес. Ты представляешь — он возвра
щается счастливый и прежде всего к нам — ведь мы
ближе всего от Москвы — с вот таким мешком драго
ценных камней и кричит: «Настенька, солнце мое, где
ты?»
— Кто ему сказал?
— Я не могла, — вытерла слезы Анница. — Отец Ме-
фодий.
— И что?
— Сперва Он не поверил. Он будто с ума сошел. Он
бросился бежать в Бартеневку. Он бежал по льду, спо
тыкался, скользил, падал и снова бежал, — ты же зна
ешь — кто его может остановить! Но Генрих побежал
следом… Генрих, он молодец… Он и сейчас с ним…
— Как это с ним? Ты же говорила, что Бартеневка
сожжена?
— Дотла.
Анница некоторое время молчала, потом сказала:
— Я боюсь, что у Филиппа от горя помутился рассу
док. Генрих приходил, рассказывал… Когда он увидел
на месте нашего родного дома пепелище, он… — Ан
ница прервала рассказ, вытерла слезы, взяла себя в ру-
ки^ и продолжала: — Ну, сначала он закричал страшно…
А потом развязал свой мешок… ну, с теми камнями, ко
торые он привез из своего похода… И начал, как му
жик, сеять их по пепелищу… Генрих рассказывал, он
сеял драгоценные Камни, как простое жито, и приго
варивал: «Господи, прости мне мои страшные грехи,
Господи, дай мне за них покаяние, Господи, ты нака
зал меня справедливо, но за что ее, невинную, Госпо
ди? Ведь она ни в чем, ни в чем не прегрешила…» Так
рассказывал Генрих, но он не мог понять, о чем Фи
липп говорит, и я не понимаю… Потом он один раз
приехал в Картымазовку, там его встретила Василиса
Петровна с близнецами и хотела ему показать его де
ток, но он безразлично отвернулся от них, пошел на
кладбище и лег на могилу Настеньки. Он пролежал
там до ночи и всех, кто пытался к нему подойти, люто
гнал… А ведь ты знаешь, какой он страшный, когда
свирепеет…
-^ Где он сейчас? — спросил Василий.
— После посещения могилы Настеньки он пришел
в нашу церковь. Отец Мефодий пытался с ним гово
рить, но безуспешно. Филипп всю ночь молился, по
том вдруг как бы весь притих. Я не знаю, может, он
дал обет молчания, но с тех пор он не сказал ни слова.
Его одежда износилась, сапоги порвались, и он боси
ком, как какой-то старец, пошел по льду через Угру в наше сгоревшее имение. Я ходила к нему. Он как будто не узнал меня, во всяком случае не захотел со мной говорить… Я в отчаянии, но отец Мефодий утешает меня и говорит, что молитва и Господь излечивают все раны.
— Я пойду к нему, — сказал Медведев.
— Федор Лукич уже ездил. Филипп ни с кем не го
ворит.
— И все же я попробую.
— Поезжай, милый, попробуй. Он тебя любит…
…Страшное зрелище представляла собой сожженная и разоренная Бартеневка.
Василий, переступая через заметенные снегом черно-белые руины, добрался до хозяйской усадьбы.
И тут что-то напомнило ему тот, казалось, уже та
кой далекий день, когда он впервые увидел имение Бе
резки: к разрушенному, сожженному дому приткну
лось маленькое странное строение, из которого вился
голубоватый дымок. '
Из этой пристройки выполз, хлопая себя по бокам, лив Генрих Второй и радостно воскликнул:
— Господи! Слава Тебе! Вернулся, Василий Иваныч?
Надеюсь — надолго?
— Боюсь, навсегда, — ответил Медведев. — Как вы
тут? Где Филипп?
— Ой, не спрашивайте! Непрерывно истязает дух
свой и плоть… Пойдемте провожу…
Он провел Василия внутрь полусожженных стен бывшей усадьбы, и Василий застыл, увидев Филиппа.
Великан, босой и в лохмотьях, лежал на черных, обгорелых досках в углу бывшей горницы, подтянув колени к подбородку, и что-то бормотал.
— Филипп! — позвал Василий.
Филипп повернул к нему голову, глянул пустыми, невидящими, неузнавающими глазами и отвернулся, продолжая бормотать молитвы.
Василий постоял немного, слушая его бормотание, вздохнул и вышел из развалин.
Генрих в опорках ковырял палкой в снегу.
— Господи, какое несчастье, — сказал он горестно
Василию. — Такое неслыханное богатство разбросать
по пепелищу, — дрожащими от холода руками он
развернул грязную тряпку и показал Медведеву гор
сточку драгоценных камней. — А ведь это одна сотая
часть того, что он раскидал вокруг… Ну ничего, при
дет весна… снег, сойдет… я все найду… Я все найду, вы
не думайте… Нет, Василий Иванович, дом-то отстро
ить надо, так же он долго не протянет, верно? Ниче
го, пусть пока потоскует и отойдет, а жить-то все рав
но надо…
— А зачем? — вдруг неожиданно для самого себя
спросил Медведев;
— Что «зачем»? — удивился Генрих.
— Жить зачем? .
— Шутить изволите… Нехорошо, Василий Ивано
вич, когда несчастье такое..- Вам, может, и не понять,
а мне кормилица в нашей ливской деревне еще в дет
стве говорила, когда меня ругали за украденный пря-
ник: «Живи, Генрих, полной жизнью, пока живется, —
второго раза не будет!»
Медведев помолчал, задумавшись.
— А что, может, она и права была, твоя кормили
ца, — сказал он.
Потом он вернулся домой и очень крепко обнял свою жену…
..День шестого января 1581 года был особенно холодным, и даже в теплых лиманах Дона порошил снег, и все покрылось белью.
Хан Ахмат отпустил большинство своих воинов на вольницу, а сам остановился лагерем в любимом и хорошо известном ему месте, где была добрая соколиная охота и где сердце могло успокоиться после всех трудов минувшего года.
Сафат прощался с ханом.
— Мое посольство пришло к концу, — вкрадчиво
говорил он, и старый хан слушал его, улыбаясь и ки
вая головой.
— Ты был лучшим послом, которого я когда-либо
принимал, — сказал Ахмат, — но все же в шахматы я
выиграл у тебя больше раз.
— Это не удивительно, всемогущий, — улыбнулся
Сафат. — Я думаю, в мире найдется мало игроков, ко
торые смогут равняться с тобой.
— Ты льстец, Сафат, но я тебя прощаю. Так ты от
правляешься завтра утром?
— Да, о великий хан, на рассвете.
— Тогда прощай и помни — я искренне полюбил
тебя.
— Благодарю, о светлейший, — низко поклонился
Сафат, окидывая взглядом юрту хана.
Три телохранителя дремали на матрасах в шатре хана, но они были отделены от него легкой занавеской из китайского шелка.
— Сегодня холодная ночь, позволь, о великий, я ук
рою тебя этим мехом, — Сафат снял со своих плеч ту
луп, который он купил некогда у купца Манина за
один золотой.
Он бережно и ласково укрыл хана расшитым заячьим тулупом и сказал:
— В этом походе у тебя, о светлейший, было много
прекрасных свершений. Но лучшим и самым гениаль
ным из них была операция по захвату московитской
лучницы. Неважно, что она кончилась не так, как ты хо
тел. Важно, что никто на свете не придумал бы такого
великолепного решения — выкрасть хорошо охраняе
мую женщину из-под носа целого московского войска!
Подумай об этой женщине перед сном… Прощай…
Сафат погладил старого хана по заячьему тулупу, накрывшему его маленькое старческое тело, и вышел.
Лагерь спокойно спал, часовые лениво ходили по
периметру. ,Сафат подошел к часовому, стоящему на краю кустарника, спускавшемуся к берегу Дона.
— Все тихо? — спросил он.
— Тихо, — ответил часовой.
Сафат ударил его ножом под лопатку, точно в серд
це и, хоть тот упал без звука, на всякий случай закрыл
ему рот. i
Потом сложил руки раковиной и пропел ночной птицей.
Через минуту из зарослей вышел хан Ибак.
— Он там, — указал на шатер Ахмата Сафат.
— Там еще кто-то есть?
— Да, трое охранников. Но они крепко спят. Я уго
стил их чем нужно.