Треск распахнувшейся настежь двери заставил меня вздрогнуть и обернуться. Отбиваясь на ходу от охранников, по проходу между кресел к сцене рвалась старушка. Субтильная, в синем рабочем халате и платочке на седенькой головке. Орудовала шваброй, словно это был шест монахов Шаолиня, и верещала так, что впору было затыкать уши.
— Отриньте, ироды! Не трожь меня, душегуб!..
Наблюдавший за происходящим Майский забыл поднести к губам микрофон. Он и не требовался.
— В чем дело? — гаркнул Леопольд. — Что там у вас происходит?
Огромный бугай из охраны телецентра начал было косноязычно объяснять, но старушенция тут же его перебила:
— Хоть режьте меня, грех на душу не приму! Уборщица я тутошняя, пол в холле протирала, а там телефон. Дай, думаю, позвоню, проголосую, а сослепу другой номер и набрала. Ошиблась я, родимец, поняла, что ошиблась, только подумала, один голос ничего не решает. А тут глянула в телевизор… Матерь Божья!
Я себя не контролировал, не понимал, о чем идет речь, ни слова. Руки, на них канатами вздулись вены, сантиметр за сантиметром тащили чашку ко рту. От нее исходил запах вишневых косточек. Дразнил, манил, не давал остановиться… как вдруг рядом выросла фигура Майского. Покрыв пространство сцены в три прыжка, он с такой силой врубил ребром ладони по чашке, что та, не коснувшись пола, разлетелась на куски. Сгреб меня в охапку, прижал к себе, как будто боялся, что я начну подбирать осколки…
Обо всем, что было после, я прочел в газетах, по телевизору сюжет крутили раз по сто в день. В зале творилось нечто невообразимое. Зрители обнимались, женщины рыдали в голос, мужчины свистели, и все вместе лезли по головам на сцену, как на решетку ворот в фильме про штурм Зимнего. Оператор с камерой на плече метался по ней, не зная, кого снимать. Я отсутствовал. Не мог даже улыбаться. Появившийся неизвестно откуда духовой оркестр грянул «Прощание славянки». Председательша комиссии требовала протокол, в то время как грудастые участницы конкурса обносили публику спиртным, заготовленным, как можно было догадаться, для моих поминок. Его победительницу, как и профессора с прокурором, спровадили от греха подальше в кулисы.
Апофеозом разгула страстей явился выведенный по громкой связи в эфир звонок президента, заявившего, что результаты голосования свидетельствуют о росте в обществе гуманизма, а само шоу внесло значительный вклад в его консолидацию. И только старушка уборщица в огромных желтых резиновых перчатках сметала в совок осколки чашки и тихо улыбалась.
Но к этому времени сцену я уже покинул. Отбившись от желающих нас качать, Майский увел меня в гримерку, где принялся, как заботливая сиделка, отпаивать водкой. Хвалил и выглядел чрезвычайно довольным, а я вливал в себя рюмку за рюмкой, и меня не брало. И только когда свет в комнате потускнел, а пол, выказывая норов, начал вставать на дыбы, рядом с Леопольдом объявился Феликс и мы стали пить втроем. Только Фил не пил, а Майский то и дело его за что-то благодарил и, не зная меры, перед ним заискивал.
Я угодничества не люблю. Я терпеть не могу, когда перед кем-нибудь ломают шапку. Человеческое достоинство… оно достоинство человека! Так и хотел им сказать, только это плохо у меня получалось. Аркт… артикуляция не позволяла! А еще мне хотелось завязать давешний шнурок, мысль о нем не переставала меня мучить.
— Брось, Леопольд, — бормотал я, не уверен, что вслух, — Фил добрый малый! Давайте, братцы, выпьем, как у нас заведено…
Потом была машина, и мы с Феликсом куда-то ехали, пока я не оказался в собственной постели. Тут-то шнурок меня и достал! Превращаясь то в змею, то в петлю на шее, изводил до утра, и даже в туалете, лицом в унитаз, я изобретал схемы, как бы половчее соорудить из него бантик.
А по стеклу телесуфлера все ползли и ползли слова:
— Вот, ребята, какая вышла катавасия…
Срывались в пропасть, разлетались на прыгающие по камням буквы, чтобы появиться снова:
— Вот, ребята…
18
Однажды умерев, не стоит возвращаться к тому, что было твоей жизнью. Это как минимум грустно, да и не очень понятно, чем ты все это время жил. Как говорится, уходя, уходи. Много раз я просыпался в своей постели с желанием попробовать жить с чистого листа… или хотя бы попробовать жить! Смотрел на кусочек звездного неба за не до конца задернутыми занавесками и прикидывал в уме, как бы провести новый день, чтобы он хоть чем-то отличался от предыдущих. Мечты, мечты, где ваша сладость! Наступала новая ночь, опустошенный приползал я в свою берлогу, чтобы купить стаканом водки согласие с собой. Да, временное и иллюзорное, только разве оно другим бывает? И вставало по утру солнце, и шел ветер к югу, и переходил к северу, и я возвращался на круги своя…