Легок был в сочинительстве и беззаботен, одно слово — художественная натура. Не задумывался, жил. Оказалось, если талант надо закапывать в землю, способности уходят сами, достаточно не подкармливать их ежедневным трудом. По-английски, не простившись. В те счастливые, щедрые на глупости времена я об этом не догадывался. Как художник сломался на Левитане, как поэт не мог состояться в принципе, зато неуемная тяга к творчеству разбудила во мне буйную фантазию. А еще сказки, я на них вырос.
Но, как всегда и бывает, детство быстро закончилось, и я обнаружил себя стоящим на ступенях школы с аттестатом зрелости в кармане нового, купленного по такому случаю родителями костюма. Впереди была взрослая жизнь, мы ломанулись в нее радостной толпой. Думаю, в этот трогательный момент преподаватели нашего весьма среднего учебного заведения испытали большое облегчение. Не потому, что выпускной класс им попался буйный, ребята мы были интеллигентные, но каверзы любили и порой вытворяли такое, что руководство школы прямым ходом тащили на бюро райкома партии. Она в то время была одна, хотя в воздухе уже витал запашок разложения.
Теперь, с высоты совершенных ошибок, наши шалости кажутся безобидными, но тогда все обстояло иначе. Казалось бы, что тут страшного, если четвертой в подборке профилей Маркса, Энгельса и Ленина стала морда бегемота — шутка! — а с завучем случилась истерика. Парторг, любимый нами седовласый географ, угодил в больницу, правда, злые языки утверждали, что лег на сохранение: партийный билет все еще был ему дорог. Ну а меня, едва успел смыть с рук конторский клей, уже тащили пред светлые очи бледного, как полотно, директора. Но недоброжелатели просчитались, я уже тогда знал, что лучшая линия защиты — это полная несознанка. Да и шкодничали мы не по злобе, а от избытка дурной энергии. Слова «фрондерство» отродясь не слыхали — с нашим-то преподавательским составом! — и комсомольские значки носили вверх ногами не в знак протеста, а для фана. Первым начал Феликс, он был комсоргом. Из-за контрольной по математике в школу не пришел, закосил под больного, на собрании его и выбрали. Такая была традиция. Впрочем, замечать эту шалость никто из учителей не пожелал. Изверившиеся конформисты, они готовили себе достойную смену и в этом деле преуспели. Из нас получились если не законченные циники, для этого предстояло познакомиться с нравами общества, то прагматичные скептики, прекрасно знавшие цену лозунгам и пропагандистской трескотне.
Лозунги?.. Когда же это было?.. Нет, не в школе, на первых курсах института! Москву в те времена украшали к праздникам растяжками, писали на них редкостную по бессмысленности хрень типа «Труд, Мир, Май!». Мы решили не оставаться в стороне и внести в дело посильную лепту, правда немного подредактировав текст. Раздобыли красного кумача полотнище и вывели на нем тем же шрифтом те же слова, за исключением разве что последнего, но и оно было из трех букв. В конце поставили жирный восклицательный знак. Повесили изделие ночью в центре города и стали наблюдать, но ничего не происходило. Вообще ничего, а дворник со стремянки растяжку еще и поправил, чтобы ткань не морщила. Так бы и пропало наше художественное творчество, если бы в милицию не позвонил иностранец. Наверняка шпион, незнакомый с Венской конвенцией, запрещающей дипломатам вмешиваться во внутренние дела страны пребывания…
Сидеть под бетонным козырьком стало невмоготу. Подумать только, вышел на минутку за сигаретами, а оказался на ступенях родной школы! Развспоминался, расчувствовался. И не то чтобы шел намеренно, нет, все получилось само собой. Наверное, стоит нахлынуть воспоминаниям, как ноги несут сами человека туда, где ему хорошо жилось. Уходить надо было не только из-за жары, наблюдавший из окна жизнь обыватель мог встревожиться и позвонить в полицию, мол, небритый и подозрительный, еще и курит, ну точно педофил. А у меня и документа с собой нет, и никто не станет слушать про тихий день светлой памяти о себе. Правоохранительным органам трудно объяснить, что иногда стоит прислушаться к тому, что происходит у тебя внутри. Помимо звуков, сопровождающих пищеварение.
Отряхнул, поднявшись на ноги, джинсы и побрел в сторону станции метро. Вечер воспоминаний можно было считать оконченным. Феликс сказал, что жизнь себе я придумаю, вспоминал я, держась теневой стороны, что ж, хотелось бы верить! Только уж больно она, эта жизнь, липкая, как застрявшая в волосах жвачка, выдирать придется с клочком прошлого. Стоял в дверном проеме, как нетрезвый портрет в раме из багета, но глаза за стеклами дымчатых очков у него были растерянные. Видеть их я не мог, но догадывался. Никто в нашей стране не станет спорить, что пьянки с заказчиками — дело необходимое, теперь для разнообразия ему придется работать головой. И все же Фила мне было жаль. Не помню чей, только у кого-то из классиков был рассказ про мастерового, построившего богатею дом. Тот отказался платить, тогда плотник выбил из фундамента брусок, и постройка превратилась в груду бревен. Оказаться таким бруском мне не хотелось, но и впахивать, как трактор «Беларусь», сил больше не было…