— Да… — протянул я сочувственно, — вот она судьба ученого в России, чем теперь приходится заниматься! Без пяти минут доктор мотается ночами по Москве на мусоровозе…
Аристарх меня перебил:
— Не спеши жалеть, все не так плохо! Я вожусь с мусором вовсе не потому, что мне нечего есть. Помнишь, в начале девяностых вошло в моду держать дома насекомых? Кошек и собак надо кормить, а людям и самим жрать было нечего. Клопы и тараканы не в счет, а вот сверчки оказались очень даже востребованными. Уют создают, стрекочут себе за печкой, как повелось в русских избах. А тут еще новые богатенькие подсуетились, благо членистоногие не только каннибалы, но и отчаянные драчуны. Начали создавать закрытые клубы, проводить между самцами бои с тотализатором. Денег на науку не давали, вот я всех своих подопечных и распродал, и срубил, надо тебе сказать, очень приличные бабки. На кон ставились целые состояния, так что отдельные особи шли по двадцать пять тысяч тех еще долларов за штуку. Тогда-то по случаю и приобрел списанный авианосец, стоит теперь в одном из южных морей на якоре. Просили недорого, предлагали вместе с командой, но я отказался, не рабовладелец же… — видимым образом оживился, понизил до шепота голос: — Тут недавно китайцы подкатывали: продай! Но мне международные трения ни к чему, да и разрешение на сделку не получишь, все вырученные деньги уйдут на взятки.
Я смотрел на него и думал: ври больше, и не таких видывали. Ухмыльнулся:
— Авианосец, говоришь? Так ты, получается, олигарх!
Мусорщик поджал губы и стал вдруг похож на воспитанницу института благородных девиц.
— Я ведь, Сергей, тебя не обижал! Для обвинения в воровстве надо иметь веские основания… — Поднялся на ноги и потянулся длинным телом. — Ладно, хватит трепаться, пора заниматься делом!
Направился было к мусоровозу, но на полдороге остановился.
— Скажи, у тебя дети есть?.. Может, оно и правильно! Когда вырастут, не придется извиняться, что втравил их в эту тягомотину.
Сделал еще несколько шагов и положил руку на рычаг. Шум просыпающегося города между тем стал слышнее. Сотни тысяч суетных его жителей соскребали в эти минуты себя с простыней, чтобы стать частью огромного целого, молохом идущего через их жизнь. Чарующая тишина раннего московского утра растаяла, столица погружалась в горячку, близкую из-за навалившейся жары к всеобщему помешательству.
Аристарх обернулся, сделал подбородком жест в сторону уставленного фотографиями контейнера.
— Уверен?..
Я промолчал. Он потянул за рычаг, и голос его утонул в скрежете металла, но я расслышал:
— Смотри, тебе жить!
2
Искусство, как известно, не дает рецептов, оно будит фантазию. Изображения привлекательных, а тем более обнаженных женщин продаются лучше мужских даже без фигового листочка. Краски для коммерческого успеха следует выбирать яркие, а цветы для натюрмортов дорогие, что не замедлит сказаться на стоимости картины. Обо всем этом я знал еще в художественной школе, поэтому вместо дворняжек рисовал породистых собак и никогда не связывался с коровами, они продаются из рук вон плохо. И хотя буренок не изображал, моему становлению как художника это мало помогло. Правда, к классу ремесленников, про которых говорят: «руки в карманах, ноги в траве», — тоже не принадлежал, с изображением человеческих конечностей у меня проблем не было, но… Вспоминая об этом, всегда вздыхаю, иногда с облегчением. Так уж случилось, что простоял однажды три часа кряду перед «Мостиком» Левитана, тем, что в Саввинской слободе, и многое о себе понял. Не перед полотнами «Вечерний звон» или «У омута», а только что не этюдом. Он все во мне перевернул. Так писать я никогда бы не смог, а пополнять ряды мазилок, пусть даже обласканных властью, претило.
С того самого дня за кисть больше не брался. Когда требует, изнемогая, душа, балуюсь карандашом, однако, обнаружив себя среди продавцов картин на Крымской набережной, ничуть не удивился. Стоял, позевывая, и лениво поглядывал на текущую мимо разномастную толпу, как вдруг увидел Нюську. И не одну, а под ручку с Аристархом! В цилиндре и смокинге, в белых перчатках и с моноклем в глазу, мусорщик смотрелся аристократом. Жена моя ни в чем ему не уступала, щеголяла в длинном платье с турнюром и шапочке с перьями, такой маленькой и аккуратненькой, какие носили в Париже в начале прошлого века. Приклеенная к ее бледному лицу улыбочка была не то чтобы высокомерной, а какой-то снисходительной. То же чувство превосходства сквозило и в манере Нюськи держать на отлете руку с длинным мундштуком, и во взгляде прищуренных из-под короткой вуали глаз. И даже надерганные из несчастного страуса перья несли на себе отпечаток той надменности, с которой она на меня взирала.