И включил телевизор. Экран поупрямился и вспыхнул. Камера брала крупным планом мужчину в костюме с искоркой и женщину в вечернем платье с декольте на двенадцать персон. Слегка к ней повернувшись, а больше обращаясь к залу, ведущий в манере рассказчика анекдотов повествовал:
— Один американский конгрессмен решил баллотироваться в президенты и разъезжал по стране. Случилось так, что ему пришлось выступать в тюрьме перед заключенными. Зная, что речь заготовлена, он бодро поднялся на трибуну, достал из кармана текст и только тут к своему ужасу заметил, что в нем нет обращения к аудитории. Назвать преступников джентльмены?.. Но они не джентльмены! Друзья?.. Газеты станут кричать, что все его друзья за решеткой! Тогда он улыбнулся белозубой улыбкой и начал свое выступление словами: «Я рад, что вы все здесь собрались!»
Хохотнув первым, мужчина широко распахнул объятия и повторил:
— Мы рады, что вы, наши дорогие зрители, проведете этот замечательный вечер с нами! Сегодня нам предстоит нечто совершенно необычное, чего никогда не было и что вряд ли когда-нибудь повторится. Судьба человека — ее можно решить лишь единожды! Вы почувствуете на себе, каково это — распоряжаться жизнью и смертью себе подобных. У каждого из вас, как на трибуне римского Колизея, будет возможность поднять большой палец вверх или опустить его вниз. Что это означает для нашего героя, вы прекрасно знаете, но, прежде чем познакомиться с ним лично, давайте посмотрим, как Сергею Денникову жилось…
В зале, где находилась телекамера, погас свет, и на большом экране пошли мои детские фотографии. Их глубоким бархатным голосом комментировала ведущая. Я видел все, как если бы сидел в седьмом ряду, за исключением самого правого края авансцены, где, как можно было догадаться, находилось показывающее результаты голосования табло. Оно было установлено так, что с любого места на сцене цифры тоже не были видны.
— Ладно, — махнул рукой Леопольд и выключил ящик, — про себя ты все и так знаешь! После слайдов пойдут в записи интервью с учителями и директором школы, за ними беседа журналиста с твоей первой любовью, Анной Новосельской…
— Вы и ее сумели раскопать! — Удивлению моему не было предела.
— А как же, в нашем деле мелочей не бывает! У зрителей должен сформироваться образ, для этого все средства хороши. Помнишь, на первом курсе института ты ломал ногу? Хотели найти рентгеновский снимок лодыжки, но в больнице его давно уничтожили. Предложили нам похожий перелом, но подделками мы не занимаемся.
— А анализы? Ну там кровь, моча, за отдельную плату можно и остальное? Для создания имиджа я уж расстараюсь.
— Остришь? — улыбнулся Леопольд. — Это хорошо! Ведущие — ребята опытные, но и им надо помогать, а то юмор в прямом эфире имеет свойство замыливаться. Если хочешь, можешь повидаться с этой твоей Новосельцевой, она в зале…
— Вы же говорили, интервью в записи!
— Пригласили на случай, если тебе приспичит с ней прилюдно поцеловаться, она, кстати, изъявляла желание. Сцена получится — пальчики оближешь, женщины старшего бальзаковского возраста обрыдаются в платочек… — Как если бы подрабатывал в свободное время сводником, Майский оживился. — Что тебе, трудно? А можем привести сюда, поболтаете, вспомните молодость…
Какую молодость? Я влюбился в нее во втором классе, а в четвертом она перевелась в другую школу! Вспоминать-то нечего, разве только то мое светлое чувство, так оно и так всегда со мной. Вряд ли выросшая девочка Анечка помнит застенчивого мальчика Сережу. Я любил ее безответно, издали.
— Как она выглядит?
— Ну-у… — коротко задумался режиссер и, показывая женские формы, начал водить в воздухе руками. — Дама, можно сказать, дородная, в хорошем теле. Блондинка. Крашеная. На голове хала…
Я смотрел на Майского и с трудом сдерживался, чтобы не сказать ему, что он скотина. Причем крупная и рогатая. Как можно говорить такое человеку про его первую любовь? Где его чутье художника? Где деликатность и умение беречь чужие чувства? Это все равно что сказать слепому, что его избранница уродлива! Подумал бы немного, прежде чем щелкать клювом и рисовать портрет хабалки с выкрутасами на голове, какие встретишь только на рынке и в Государственной Думе. Врезать бы ему в челюсть, чтобы прикусил свой поганый язык.
С другой стороны, сам виноват: не спрашивай и не получишь ответа.
— Слушай, Леопольд, — отбросил я за ненадобностью интеллигентские примочки, — ты что, нарочно меня дразнишь? Я что тебе, бык, устраиваешь тут корриду?