— Сделал-то ты сделал, — вздохнул тяжелее прежнего Леопольд и скривился, будто разжевал лимон, — только как! — В голосе его появились умоляющие нотки. — Объясни мне, старому недоумку, кто тебя дергал за язык сказать, что снабжаешь убогую власть идеями? Это ведь твои слова! Зачем дразнить гусей? Говоришь, всё чистая правда? Так вот сверни ее аккуратненько трубочкой и засунь себе в жопу! И не в том дело, что народ наш любит власть, а многие любят, он на дух не переносит тех, у кого есть собственное мнение. Золотой мой, бриллиантовый, надо же соображать, что несешь на публике… — начал было успокаиваться Майский. Закурил, но вдруг подскочил, как укушенный. — А стишок! Кто тебя просил его декламировать?
— Как кто? Ведущая в декольте! Спросила, люблю ли поэзию, — перешел я в наступление. — Я, что ли, писал «Асцендент Картавина», какие ко мне претензии?
Хотя, судя по реакции зрителей, Майский был прав, читать стихотворение из романа, возможно, не стоило. Шебаршившийся до этого зал как-то разом притих, а кое-кто начал рыскать глазами, куда бы спрятаться. Это я потом заметил, а в тот момент ничего перед собой не видел, бубнил в микрофон, как глухарь на току:
Погорячился! С кем не бывает…
Сидевший напротив меня Леопольд пригорюнился.
— Не работать мне больше на нашей сцене, ох не работать! Придется подаваться на заработки в Пасадену… — Неожиданно улыбнулся. — А и черт с ним! Обрыдло все, про свечу верно сказано. Сколько можно плавать баттерфляем в фекалиях…
Я и сам видел, старик на меня не в обиде. Правильный Арнольдыч мужик, от этих его слов мне тоже полегчало. Настолько, что я ощутил себя плавающим в невесомости, вот только на языке появился неприятный металлический привкус. Бескровные губы Леопольда шевелились, но я не мог разобрать ни слова. А жаль, и себя мне было жаль и его…
16
Жалость к себе — чувство недостойное, даже если знаешь, что тебя ждет завтра. Спокойной ночи Теренций нам не пожелал и правильно сделал. Когда Синти наконец уснула, я еще долго лежал с открытыми глазами и слушал, как она дышит. Проникавший в комнату свет сделался серым, начинался последний день моей жизни. Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Пусть мне не дано дожить до вечера, начинался он на зависть многим. В теле разлилась сладкая истома. Сон подкрался незаметно, унес меня в волшебный мир, откуда так не хочется возвращаться. Мне снилось что-то легкое, нездешнее, я будто бы мог летать, только проснулся сразу, как от удара о землю. С ясным сознанием того, где нахожусь и что мне предстоит.
Синтия, приподнявшись на локте, рассматривала мое лицо. Заметив, что я не сплю, провела ладонью по щеке, произнесла тихо и, как мне показалось, печально:
— Уже рассвело!
Как будто просила за это прощение. Как будто все, что у нас с ней было, никогда не повторится и от жизни больше нечего ждать. Поднялась с ложа и, ступая по балетному, подошла к маленькому, выходившему в сад окну. Точеная фигурка с прямой спиной и стройными ногами. Замерла, глядя на кусочек бесконечно синего неба. Что хотела она там увидеть? О чем думала?..
Не поворачиваясь ко мне, сказала:
— Помнишь у Софокла: Эрот, покоряешь ты людей — и, покорив, безумишь!
Я протянул к ней руки. Пусть выглянуло солнце, ночь не уходит, пока ее не гонят. Еще только просыпались птицы, зачем же подхлестывать и без того несущееся жеребцом время.
— Иди ко мне!
Она будто не слышала, прошептала:
— Один неверный шаг, как в «Антигоне», и труп лежит на трупе. Любовь?.. Вверять ей жизнь могут лишь безумцы.
Решительно повернулась и, приблизившись к ложу, встала в ногах. Нежная, желанная. Лицо ее, в другое время удивительно красивое, напомнило мне греческую маску. Черты его дышали непреклонностью неумолимого рока.
— Не стоит, Дэн, много требовать от людей! Не их вина, что они лживы и слабы. Христос учил прощать…
— О чем ты? Я ведь ничего не требую, униженно прошу.
Произнес подчеркнуто смиренно в расчете на ее улыбку, но Синтия не улыбнулась, продолжала:
— Жизнь несправедлива. Ты стоишь с протянутой рукой, но у нее нет для тебя подарка…
Потянувшись к ней, я сел на ложе.
— Может, хватит слов.
Она отстранилась и начала натягивать через голову тунику. Ловкими движениями, извиваясь гибким телом. Я любовался ею, но уже знал, что мир изменился, мне стало холодно в нем жить.