В ее больших серых глазах мелькнуло нечто похожее на улыбку, которая, впрочем, не смогла потеснить жалость, с какой смотрят на подобранных на улице щенят.
— Н-ну, Сергей, ты и учудил! — покачал головой Майский, стоило врачу закрыть за собой дверь. — Программа близится к финалу, а у меня на руках бездыханное тело…
Я бросил взгляд на часы на стене и прислушался.
— Что там происходит?
— Заканчивается презентация новых моделей автомобилей, за ней финал конкурса красавиц…
— Кандидаток в палачи, — уточнил я как бы между делом, но Майский даже ухом не повел, продолжал:
— …и после перерыва на рекламу твой выход! Жаль, что с этой беготней пропустили интервью Анны Константиновны, тебе, наверное, хотелось бы его послушать.
— И что же Ню поведала миру? — Выпрямился я в кресле. — В смысле, моя жена…
— Слушать, как ты догадываешься, мне было не с руки, — язвительно процедил Майский, — но в предварительном порядке с материалами к шоу я знакомился. Она сказала… — помедлил, интригуя, — сказала, что ты во всех отношениях достойный человек и, если бы захотел, мог бы найти себе место в структуре Министерства культуры. В ее устах это прозвучало высшей похвалой! Сказала, что ты вещь в себе, о чем писал еще Иммануил Кант, и жить с тобой трудно, а без тебя еще трудней. В завершение предупредила народ о твоем специфическом чувстве юмора, который далеко не всем понятен, и добавила, что, родившись в двадцатом веке, ты ошибся эпохой, а возможно, и планетой.
— Вот даже как! Открытым текстом? — присвистнул я. Не то чтобы мне стало за себя стыдно, однако возникло чувство, что жену свою по большому счету я не знаю. Была, правда, где-то рядом и подленькая мыслишка, по-стариковски дребезжала: мол, пока не занесешь над могилой ногу, хорошего о себе не услышишь, — но я отмел ее, как недостойную.
Леопольд между тем мечтательно улыбался. Произнес, задумчиво глядя в пространство:
— Очень, между прочим, привлекательная женщина, умеет себя подать.
Облизнись он при этом, я, видит Бог, съездил бы ему в челюсть, но чувство самосохранения режиссера не подвело. А может быть, свойственное его профессии чувство меры. Как бы то ни было, в этот самый момент в дверь постучали, и в гримерку вплыла ассистентка. Поставила на стол поднос с кофе и бутербродами и, коротко переглянувшись с Майским, достала из кармана фартука пару рюмок. Безмолвно, что значит выучка, удалилась.
Леопольд между тем уже свинчивал с фляжки крышку. Я остановил его руку:
— Мне не надо!
— Неволить не буду, — хмыкнул он, наливая себе с мениском, — только зря отказываешься. Народные артисты и те коньячком не брезгуют, не говоря уже об эстрадной шелупони. Пятьдесят граммов для куража — святое дело!
Посмотрел на меня вопросительно, но я покачал головой.
— Хочу предстать пред Создателем трезвым, думаю, Он сильно удивится!
— Ну, как знаешь!
Опрокинув рюмку в рот, Майский потянулся на выдохе за бутербродом. Жевал смачно, с чувством. Спросил с полным ртом:
— Текст?..
Я кивнул, не хотелось портить ему аппетит. Хотя, судя по скорости убывания снеди, с ним у Леопольда проблем не возникало. Свежезаваренный кофе оказался крепким и пришелся ко времени, прихлебывал его меленькими глоточками. Состояние мое, хотя я старался этого не показывать, было странным. Если бы мне сказали, что жизнь не ограничивается рамками краткого прихода на землю, я бы ничуть не удивился, так живы были воспоминания о мире, к которому мне довелось прикоснуться. А что это не было сном, сомнений не возникало. Я кожей чувствовал холод ржавых прутьев решетки и тепло обнимавших меня рук Синтии. Она обещала вернуться, и сегодня я услышал: «Здравствуй, Дэн, это я!» Голос звучал тихо, как если бы пробился ко мне через толщу столетий. На глазах невольно навернулись слезы, так вдруг стало тепло на душе, такой радостью щемило сердце…
Под потолком снова ожил динамик. И все, как в фильме ужасов, повторилось. Мы шли с Леопольдом по длинному, пустому коридору туда, где за дверью с охраной замирали последние аккорды музыки. Плечом к плечу, шаг в шаг. Ночь… ледяная… рябь… канала… аптека… улица…. фонарь… Кулисы! Светящийся в полутьме пульт режиссера. Гримерша. Провела мягкой кистью по лицу, словно погладила. Улыбнулась грустно и сочувственно, и я понял, что был к ней несправедлив. Никакая она не стерва, несчастная баба. За черствость свою надо было бы извиниться, но Майский уже вцепился мне в плечо. Прошептал: