— О чем ты тоскуешь? — спрашивал Батыгин. — О Земле?
— Так вообще, о жизни, — уклончиво отвечал Денни Уилкинс.
— Что же тебе тосковать? — улыбался Батыгин. — Ты еще молод, жизнь у тебя впереди, и ты сможешь сделать ее такой, какой захочешь…
— Не так-то это просто…
— Не узнаю тебя, Крестовин. Ты всегда казался мне энергичным, решительным, смелым…
Когда разговор принимал слишком рискованное направление, Денни Уилкинс умолкал, но не уходил, потому что рядом с Батыгиным было не только хорошо и спокойно, но и легко мечталось. Денни Уилкинс думал, что его жизнь могла бы сложиться иначе и тогда он не продался бы Герберштейну и, может быть, стал бы таким же человеком, как Батыгин, и уж наверняка таким, как Виктор… А теперь? Кто он теперь?.. Агент под кличкой «Найденыш»! Герберштейн не ошибся — он ловкий агент, он сумел открыть тайну Батыгина и не навлек на себя ни малейших подозрений; наоборот, он завоевал всеобщее расположение… Но разве сможет этот агент «Найденыш», вернувшись на Землю, погубить дело, которому эти замечательные люди посвятили свою жизнь?.. А что ждет «Найденыша» на Земле, если он не раскроет замысла Батыгина? Самое меньшее — разоблачение перед Надей, перед всеми товарищами. Самое большее — страшная смерть: если он попадет в лапы Герберштейна, тот пытками постарается вырвать у него все сведения… Не соверши он этого дурацкого убийства Юры Дерюгина, — такого же хорошего парня, как все они! — тогда бы он не раздумывал, не боялся бы разоблачения и еще потягался бы силами с Герберштейном! Но Юрий Дерюгин мертв, и что теперь делать, что?.. И не с кем посоветоваться, — никому, даже самому лучшему другу, нельзя открыть душу…
Прибежал Виктор и радостно крикнул:
— Николай Федорович! Пшеница зацвела!
Все население Землеграда, как в тот день, когда прокладывали первую борозду, отправилось на поле. И Батыгин тяжело зашагал вместе со всеми.
Пшеница цвела, и ветер нес над полем зеленоватые облачка пыльцы.
— Понимаете теперь, почему мы взяли с собой только ветроопыляемые растения? — спросил Батыгин. — Ведь на Венере нет насекомых, и вся наша затея провалилась бы, если бы мы не учли этого обстоятельства… А в том, что на Венере дуют ветры — сомневаться не приходилось! Через тридцать-сорок лет здесь будет в миллионы раз больше жизни, чем мы завезли!..
На следующий день Шатков доложил, что батискаф готов к погружению.
— Что ж, начинайте, — сказал Батыгин, а Виктор, которому Громов так и не уступил своего места, горько вздохнул. — Счастливого погружения!
Батискаф своим ходом вышел из реки в море и исчез под водой. В небольшой кабинке было очень тесно — Шатков и Громов сидели, вплотную прижавшись друг к другу.
В лучах прожектора, освещавшего темную воду, изредка мелькали тени подводных обитателей. Внезапно картина резко изменилась: вокруг батискафа засеребрилась, закопошилась сплошная масса каких-то мелких, быстро прыгающих в воде существ. Это было настолько неожиданно, что даже всезнающий астрозоолог Шатков растерялся:
— Что это? — спросил он у Громова.
Громов с неменьшим удивлением рассматривал крохотные создания, но внезапно его осенило:
— «Призрачное дно»! — сказал он. — Это «призрачное дно»!
— Правильно! — поддержал Шатков. — Горизонт океана, заселенный так плотно, что звуковая волна отражается от него. Но ты обратил внимание на разницу в глубине? На Земле «призрачное дно» находится примерно на глубине ста пятидесяти метров, а на Венере — семидесяти-восьмидесяти. Из-за постоянного облачного слоя солнечные лучи проникают в воду лишь на небольшую глубину, и зона фотосинтеза здесь совсем маломощна!
— Да, — согласился Громов.
— А это означает, что мы не можем рассчитывать на богатую жизнь в абиссальной толще океана — слишком мало пищи поступает туда…
— Ну, с этим я не соглашусь — пищи должно хватить! — Громов подумал и добавил: — Очень уж мне хочется посмотреть этих диковинных глубоководных рыб!
— Мало ли, что хочется! — возразил Шатков.
«Призрачное дно» осталось наверху. Батискаф погрузился в ту часть океана, куда никогда не проникают солнечные лучи, процеженные сквозь облака.
— Абиссаль, — коротко сказал Шатков. — Приступаем к специальным наблюдениям.
Но «наблюдать», собственно говоря, было нечего: сколько ни всматривались Шатков и Громов, им ничего не удавалось заметить в освещенном столбе воды.
— Н-да, невесело, — заключил Шатков.
А Громов все смотрел в окошко, надеясь увидеть причудливую рыбу.
К сожалению, прогноз Шаткова оправдался: они спустились на глубину более километра, но ниже «призрачного дна» жизни не обнаружили…
— Дело тут не только в недостатке питания, — объяснял Шатков погрустневшему астроботанику. — Глубоководная фауна всегда возникает позднее мелководной, и на Венере она, видимо, еще не успела сформироваться.
— Как жаль! — неутешно вздыхал Громов. — Как жаль! Ведь на Земле мне не придется заниматься абиссалогией!
— Зато ты первый начал абиссалогические исследования на Венере. А если учесть, что в задачи абиссалогии входит изучение не только животных, но вообще природных условий в глубинных частях океана, то мы свое дело сделали…
А Батыгин по-прежнему сидел на берегу в шезлонге, тепло укрытый шерстяным одеялом. Костик держал постоянную связь с батискафом, и Батыгин знал, что исследователи достигли и миновали «призрачное дно», что батискаф погрузился в безжизненную, еще не заселенную зону океана. Все это было очень интересно, и Батыгин охотно выслушивал сообщения Костика и сам расспрашивал, уточняя детали, но иногда казалось ему, что невидимая дымка времени отделяет его и от Костика, и от Виктора, бродящего по берегу, и от Шаткова и Громова; что он уже не современник их, что он в прошлом и смотрит из этого прошлого на них, своих потомков, продолжающих начатое им дело, к которому он уже не имеет прямого отношения, потому что он не здесь, а в другом мире, в мире прошлого…
Он не один был там — он чувствовал рядом товарищей по первому космическому путешествию, друзей, с которыми пятьдесят лет назад лазал по крышам, гонял голубей, мечтал; в мире настоящего он не встретил бы и половины из них, но здесь они собрались все, и Батыгин радовался, что смог еще раз увидеть их. В мире прошлого он встретил и тех, кто в годы его молодости были или казались ему стариками. Эти люди, еще на заре социализма начавшие выковывать новый тип человеческого характера, теперь словно спрашивали отчет с него, Батыгина, и он отчитывался, но не словами: он просто предлагал им посмотреть на своих учеников и соратников… И конечно же в этом мире прошлого он встретил жену, — встретил человека, разделившего с ним все невзгоды и успехи долгой жизни. Ей не суждено было дожить до его последней экспедиции, но она первая узнала о замысле. Он попрощался с ней перед вылетом, но сейчас она и сама могла убедиться, что он сдержал слово, что он на Венере и что над Утренней звездой скоро займется заря новой жизни, жизни, управляемой разумным, чистым человеком… Батыгин не чувствовал, что отделен от Земли многими миллионами километров. В мире прошлого, как, впрочем, и в мире будущего, все было едино, неразрывно. И Батыгин ничуть не удивился бы, увидев здесь, на Венере, склоненные до земли березы и услышав шорох моросящего листопада, как не удивлялся другим земным картинам: низкому осеннему небу над крышами Землеграда, шуму волн и влажному ветру, дувшему с океана. Ведь действительно все это могло быть на Земле: и волны, бьющие в пустой берег, и ржавая пена, клочьями падающая у самых ног… И действительно будет так: ветви плакучих берез опустятся на Венере к самой земле, желтая листва прикроет почву, побуреет под затяжными дождями, а когда запорошат декабрьские снега, — исчезнет под белым покровом… Зато весною, когда снега стекут в моря и реки, чуткое ухо уловит слабое шевеление в прошлогодней листве, а внимательный наблюдатель, если у него хватит терпения тихо посидеть в пробуждающемся лесу, заметит, как бурые листики один за другим чуть-чуть приподнимаются над почвою, чтобы дать воздух и свет крепким зеленым росткам, пробивающимся на волю…
За серой пеленою мелкого частого дождя Батыгин разглядел корпус батискафа: подводное судно всплыло и приближалось к берегу; неслышно подошел Виктор и набросил поверх одеял прорезиненный плащ.