Крик и грохот звучал по всему городу, люди выбегали из колледжей, чтобы понять, в чем дело, слышался топот, тела сталкивались, звучали крики гнева, страха и боли.
«Люди пострадают», — Калвин запнулась, Горн горел у ее кожи, как предупреждение. Она знала, что это был не тот способ. Она не знала, что еще делать, хотелось плакать. Калвин подняла руки к луне.
— Помоги, Тарис, мать Тьма! — она запела снова, потому что больше ничего не было. Она пела про снег, всхлипывала при этом.
Самис приближался. Во всем шуме и за ее пением она все еще слышала рев его голоса. И она увидела, что трава под ее ногами, зелень берега, поднимается и опадает, сначала мелкой рябью, а потом все сильнее, как морская змея. Деревья трясло и гнуло, словно кто-то встряхивал одеяло. С воплем она вытянула руки для равновесия, пошатнулась и потеряла нить песни, она не могла дышать от толчков земли.
Она услышала самый приятный звук и неожиданный: смех Занни. Он звучал неподалеку, из лабиринта черных стен, ясный и веселый. Он кричал:
— Старайся сильнее, великий колдун! Я — моряк, я бывал и в морях опаснее, — и Калвин увидела, как он прыгнул из-за колледжей на берег реки, что шевелился перед ее глазами, двигаясь уверенно, как олень, и она перевела дыхание от его смеха. Она поняла, еще не увидев Дэрроу и Тонно, следующих за ним, что это не землетрясение, а очередные чары видимости. Она закрыла глаза и доверилась ощущению земли под ногами, и земля перестала дрожать и стала твердой под ногами. Снег кружил в воздухе, задевая холодом ее щеки, и на миг казалось, что все затихло, Богиня нежно трогала ее лицо.
Она услышала крик тревоги Траута с реки. Ее глаза открылись. Там стояла темная и сильная фигура в плаще. Калвин моргнула, дрожь пробежала по спине. Это был Дэрроу или Самис? Все расплывалось. Нет, это был Самис. Она впервые увидела его лицо. Его черты были сильными, почти страшными, словно вырезанными из куска камня: крючковатый нос, длинный жестокий рот, копна серых волос, что торчали из высокого широкого лба. Он был лет на десять старше Дэрроу. Не понимая, она стала потирать запястье, где его пальцы касались ее, словно могла стереть синяки. Она поежилась, вспомнив жар его дыхания на щеке, прикосновение его ладони к волосам. Он легко обманул ее.
И она поняла, как сильно хотела, чтобы ее обманули, хотела поверить, что Дэрроу переживал за нее.
Самис был недалеко от Калвин, но не смотрел на нее. Его темные глаза были прикованы к месту на берегу, где стояли Дэрроу, Тонно и Занни, застыв. Почему они стояли как статуи? А потом она поняла: сталь сверкнула в ладони колдуна.
Калвин услышала крики стражи, их отделали от реки стены льда, что она подняла. Краем глаза она увидела силуэт лодки у моста и фигуру, неловко махающую веслом.
Темная фигура сказала:
— Одним выдохом я могу отправить этот нож в горло любого из вас.
Дэрроу шагнул вперед.
— Отпусти их.
— Знаешь, часть меня рада видеть тебя тут, старый друг, — сталь сверкала, рубиновое кольцо подмигивало тусклым красным светом.
— Ведь ты сможешь убить меня? Я лишил тебя этой радости в Антарисе, — голос Дэрроу был натянут, но не от страха, а от гнева.
— Так ты обо мне думаешь? Это не будет радостью. Лишь печальной необходимостью. Не вынуждай меня.
С реки донесся отчаянный и тонкий вопль Траута:
— Кэл… Калвин! — Самис чуть повернул голову, словно звук напомнил ему о том, что он забыл.
— Отдай Горн, — его взгляд и нож были нацелены на Дэрроу, но слова были для Калвин. — Отдай Горн, и я всех вас отпущу и не дам стражам догнать вас. Мы продлим охоту немного.
Калвин коснулась теплого маленького Горна в блузке. Он словно бился под ее ладонью своей жизнью.
— Ты уже сдалась мне, милая, сделаешь это снова. Быстрее. Нет времени.
Дэрроу резко сказал:
— Калвин? Что у тебя?
— Ничего, — сказала она. — Маленький рожок, — она медленно вытащила его, и Горн Огня засиял золотом на ее ладони, своим огнем. Дэрроу издал вопль. Самис спел ноту приказа, и Горн поднялся с ее ладони и закружился между ними, быстрее и быстрее, пока не стал диском золотого света, издавая гудящую мелодию. Калвин слышала чей-то выдох со всхлипом, поняла, что это ее. Горн замер, кружась, недалеко от ладони Самиса, словно птица, что опасалась сесть на палец. Самис поймал его и сжал, хоть и скривился от боли, словно Горн обжигал его. Его пальцы сомкнулись, яркость потускнела, и зловещее пение Горна утихло, он стал просто тусклой детской игрушкой в его руке.