— О да. Он любит уроки религии. Ну, а кроме того, там находится Дуглас, его верный Джонатан. День без того, чтобы не покомандовать Дуггом, для Пата потерянный. Он, в, сущности, с самого начала знал, что я не позволю ему ехать в Скоон. Тем не менее сделал попытку, — а вдруг удастся.
— Очень эффектную, надо признать.
— О да. В нем есть что-то от актера.
Они проехали еще мили две, прежде чем тема была исчерпана, и в этот самый момент Грант осознал, что находится в машине, что он ЗАКРЫТ в машине.
Мгновенно он перестал быть взрослым человеком, наблюдающим за капризами ребенка, и сам стал ребенком, страшащимся приближающейся угрозы.
Он открыл окно со своей стороны.
— Скажи, если будет слишком сквозить.
— Ты слишком долго сидишь в Лондоне, — заметила Лаура.
— Как это?
— Только люди из города маньяки свежего воздуха. Деревенские для разнообразия любят иметь время от времени немного приятной духоты…
— Я могу закрыть, если ты хочешь, — сказал он, хотя весь напрягся от усилия воли.
— Нет, нет, оставь, — запротестовала она и начала рассказывать, какую машину они с Томми недавно заказали.
Значит, снова началась старая борьба. Старые аргументы, старые штучки, старые уговоры, обращение внимания на открытое окно, напоминание себе, что это только машина, которую в любую минуту можно остановить, попытки заставить себя думать о чем-то постороннем, втолковывание себе самому, что это и так счастье, что ты вообще живешь. Но волна паники поднималась медленно и неотвратимо. Противная, черная, отвратительная волна. Она достигла уже груди, сжимала в объятиях, мешала дышать. Через минуту она схватит за горло, клещами сдавит трахею.
— Лала, останови!
— Остановить машину? — спросила она удивленная.
— Да!
Они остановились. Грант вышел на дрожащих ногах, оперся о барьер на краю дороги и большими глотками хватал чистый воздух.
— Ты плохо себя чувствуешь? — забеспокоилась Лаура.
— Нет, я просто хотел выйти.
— Ага, — вздохнула она с облегчением. — Только это!
— ТОЛЬКО ЭТО?
— Ну да, клаустрофобия. А я уже думала, что ты болен.
— Ты не называешь это болезнью? — спросил он горько.
— Конечно, нет. Когда-то я чуть не умерла, когда осматривала подземелье в Чеддаре. До этого я никогда не бывала под землей.
Она села на камень у дороги, повернувшись к Гранту.
— За исключением тех кроличьих нор, которые мы в детстве называли подземельями, — она подала ему сигареты, — я никогда до этого не была под землей и не чувствовала никакой боязни перед спуском на глубину. Я шла с охотой, и мне это было интересно. Только через какие-то полмили от входа меня вдруг схватило. Я была вся мокрая от страха. Часто у тебя это бывает?
— Часто.
— Знаешь, ты единственный, кто еще иногда называет меня Лалой. Мы ужасно стареем.
Грант повернул к ней лицо, с которого медленно сходило напряжение.
— Я не думал, что ты боишься чего-то, кроме крыс.
— О, у меня целый набор страхов. Думаю, что у каждого они есть. По крайней мере у всякого, кто не является бездумной куклой. Я сохраняю спокойствие, потому что веду спокойную жизнь. Если бы работала сверх сил, так, как ты, то совершенно сошла бы с ума. Наверняка у меня была бы клаустрофобия, соединенная с агарофобией, и я бы таким образом вошла в историю медицины, что само по себе может доставить огромное удовлетворение, поскольку меня цитировали бы в Ланцете.
Грант сел около Лауры.
— Посмотри, — он показал ей сигарету, дрожащую в его трясущейся руке.
— Бедный Алан.
— Бедный, это правда, — признался он. — Но это произошло не из-за того, что я находился в темноте на глубине полумили под землей, а всего лишь в машине с открытыми окнами, на открытом пространстве, в прекрасное воскресное утро и в свободной стране.
— Ничего подобного.
— Как это?
— Причина — это четыре года интенсивной работы сверх сил и излишнее чувство долга. Ты всегда был титаном работы. Ты мог быть совершенно невыносимым. Что лучше — немного клаустрофобии или паралич?
— Паралич?
— Если заработаешься насмерть, то придется за это чем-то заплатить. Что ты предпочитаешь? Высокое давление или болезнь сердца? Лучше бояться закрытой машины, чем передвигаться в инвалидной коляске. А впрочем, если у тебя нет желания ехать дальше, я могу съездить в Скоон с твоим письмом, а ты подождешь меня здесь.
— Ох, нет. Я поеду.
— Мне кажется, что лучше не бороться с этим.
— А разве ты не пищала, когда забралась на полмили под землю в Чеддаре?
— Нет, но я не была патологическим примером, страдающим из-за переутомления.
Он вдруг улыбнулся.
— Это просто невероятно, как стимулирующе действует, когда кто-то назовет тебя патологическим примером или, точнее, произнесет это подобным тоном.
— А помнишь, как мы были в Варесе и в дождливый день пошли в музей?
— Помню.
— А помнишь, что на обед были фаршированные ягнячьи сердца и ты видел, как их готовили на кухне?
— Лала, дорогая! — закричал он со смехом. — Ты совсем не повзрослела!
— Во всяком случае, мне приятно, что ты еще можешь смеяться, хотя бы надо мной, — сказала она, пойманная на этих детских воспоминаниях. — Как будешь готов ехать, то скажи.
— Мы уже можем двигаться.
— Уже? Ты уверен?
— Вполне. Как только ты назвала меня патологическим примером, я убедился, что все прошло.
— Ну, в следующий раз не жди, пока начнешь задыхаться, — сказала Лаура деловым тоном.
Грант задумался, что же на него подействовало более успокаивающе: то, что Лаура знала, о какой болезни идет речь, или то, что она серьезно и спокойно восприняла его нелепое состояние?
Глава IV
Если Грант представлял себе, что обрадует шефа перспективой быстрого выздоровления или своей щепетильностью в вопросе, связанном с газетой, то ошибался. Брик был скорее антагонистом, чем коллегой, и его ответ был типичным для него, двузначным. Читая письмо, Грант подумал, что только Брик способен так эффектно съесть пирожное и в то же время его сохранить, В первом предложении Брик поругал Гранта за отступление от основных профессиональных принципов, то есть устранение вещественного доказательства с места, где произошла внезапная и необъяснимая смерть. Во втором предложении он выражал удивление, что Грант позволил себе морочить голову ОТДЕЛУ такой мелочью, как взятая им газета. Разве что он лишился рассудка и потерял чувство пропорции в результате отрыва от ежедневной рабочей атмосферы? Этим письмо заканчивалось. Следующих предложений не было.
Глядя на хорошо знакомый тонкий лист служебного бланка, Грант почувствовал себя не столько посаженным на место, сколько выведенным за дверь. В сущности, письмо означало: «Алан Грант, я не понимаю, почему ты морочишь нам голову информацией о себе и почему ты интересуешься нашими делами. Первое нас не интересует, а во второе не вмешивайся». Он был отщепенцем.
Только теперь, держа в руках это письмо, которое закрыло дверь перед его носом, он понял, что в его сознательной потребности оправдаться перед Отделом за то, что он забрал газету, скрывалось желание сохранить контакт с делом «Би-семь». Его письмо было не только оправданием, но и попыткой получить информацию. Уже нельзя было рассчитывать на информацию прессы. «Би-семь» не был сенсацией. Каждый день люди умирают в поездах. В глазах прессы «Би-семь» умер дважды, один раз как человек, второй раз как тема. Однако Грант хотел узнать подробности о «Би-семь» и подсознательно рассчитывал на то, что кто-то из коллег напишет ему что-нибудь об этом.
«Следовало лучше знать Брика», — подумал он, порвав письмо и бросив его в мусорный ящик. Но, слава Богу, остался еще сержант Вильямс, верный Вильямс. Может, он удивится, что кто-то в такой должности и с таким опытом интересуется мимолетно увиденным незнакомым покойником, но объяснит это себе отпускной скукой. Так или иначе Вильямс, наверное, не отделается от него молчанием. Поэтому он написал Вильямсу. Не захочет ли сержант поискать результаты следствия по делу некоего Шарля Мартэна, который в прошлый четверг внезапно умер в ночном экспрессе в Шотландию, а также узнать все, что было открыто в ходе следствия? Поклон госпоже Вильямс и привет Анжел и Леонарду.