Дом Тудвасев построил на отшибе. За огородом начиналось чернолесье, перед вторым огородом, который он называл палисадником, зеленела покосная луговина, бежала Быстринка в обнаженных осыпающихся берегах. Тудвасев под корень вырубил все деревья на берегу: дескать, пчелам летать сподручнее и солнца для огорода больше. Он и мне советовал выпластать перед моим домиком вдоль речки весь ольховник, пустить на дрова.
— Олька шибко корошо горит, — говорил он с неистребимым акцентом. — Огород светлее станет, комара меньше будет.
Пришел даже с пилой и топором, но я его не допустил. Дай ему волю, он бы всю речку оголил и угробил. В лесу там и сям натыкался я на поленницы дров, сложенных давно, уже погнивших с сердцевины и для леса заразных, — Тудвасев заготовил впрок на много лет. И во дворе у него высились стены поленниц, баня, тоже рубленная из лиственницы, — нас туда ни разу помыться не пустили — с двух сторон была обложена ровными березовыми плашками.
Во дворе сыто взмыкивала корова с огромным ваннообразным выменем, единственная на всю нашу округу. Бродил бычок с сонными голубыми глазами, шлепая лепехами, роняя вязкую слюну. Капризно всхоркивал кабанчик, засматриваясь на огород, расчерченный бесконечными рядами картофельной ботвы. Хвастливо орал словно из меди отлитый петух с гребнем-беретом, стенали куры, пищали цыплята, желтыми одуванчиками мелькая в траве. Двадцать два улья кипели пчелами.
— Куда все это старику и старухе? — частенько удивлялись мы, видя, как колотятся Тудвасевы.
Дом, пристрой, омшаник, баню — да все, все они сработали сами, вдвоем, и лето напролет крутились в поту, черные от усталости, обихаживая хозяйство, с которым и многолюдная семья ухайдакается. Маленький, длиннорукий, цепкий, как клещ, с хрящеватым широким носом и жесткой седоватой бородою, старик был в беспрерывном движении: ошкуривал бревна, колол дрова, ходил с дымарем над ульями, косил луговину и поляны в лесу. В омуте Быстринки напротив усадьбы мокла липовая кора — на лыко, из которого Тудвасев плел рогожи, ладил мешки. Кора отравляла воду, но когда я сказал об этом старику, он повернулся ко мне спиной; сильно выпирали под мокрой рубахой лопатки. И тетя Фиса, жена его, высохшая, как мумия, всегда была на подхвате, полностью ему покорная, а еще ведь на ней лежало домашнее хозяйство.
Мне представлялось, каждый из них, как однажды заведенная пружина, уже не мог не раскручиваться, не работать. По прибрежью Тудвасевых прозывали «кулаками». Но справедливости ради надо сказать, что никогда чужим трудом они не пользовались. Видимо, прозвище им присвоили за прижимистость. У таких зимой снегу не выпросишь!
Мы снимали у Тудвасевых старую дырявую хибарку, из пазов которой сыпался бус, платили двадцать рублей в месяц. За молоко, всего-то литровку в день на троих, за яички и овощи старики ломили цены зимнего рынка. Попросишь огурчик с грядки, стручок горошка для дочки, молока, яичко сверх нормы:
— Нету-ка, — привычно отвечает тетя Фиса.
А в подполье у них и в леднике, как после выяснилось, хранились пятидесятилитровые фляги с топленым маслом, с медом, корзины яиц, стоведерные бочки солений — к зиме, на рынок. Под хмельком Тудвасев мне хвастался: три сберкнижки у него, да еще одну куда-то запрятал — не помнит.
— Закочу — все куплю, на пяти подводах привезу, — ударял он себя в костистую грудь черным кривым пальцем.
Вот эта возможность купить все, чего ни захочется, и была, вероятно, главным движителем их жизни. Но им некогда было подумать, чего же хочется!
Ко мне Тудвасев за три наших дачных лета расположился, особенно после того, как я, соскучившись по мускульной работе, самовольно распластал на ровнячок все заготовленные стариками чурбаки, сложил в поленницу и ничего не потребовал. По праздникам старик угощал меня крепким квасом на меду, пускался в откровенность.
Оказывается, в гражданскую он воевал у нас на Урале. «Крабрым был, с саблей на коне в атаку кодил». Но за кого воевал — за белых или за красных, так мы с ним выяснить и не могли. И документов никаких не осталось. Он называл себя «красным партизаном», но в его рассказах какой-то полковник Возницын, явно из другой оперы, приказывал: «Тудвасев, скачи с пакетом»…
Тудвасеву перевалило хорошо за семьдесят, тетя Фиса была на полтора десятка лет помоложе. Ради нее он когда-то бросил семью из пятерых тудвасят, у тети Фисы, перед тем овдовевшей, было трое. Ни своих, ни Фисиных детей Тудвасев не принял, на Быстринке они укрылись вдвоем, сперва ютились в хибарке, которую теперь нам на лето сдавали, потом отстроились.
Ни его, ни ее дети к ним никогда не приезжали. Однажды, уже при мне, один все-таки наведался.
От пристани мы вместе поднимались в гору. На моих плечах громоздился рюкзак с двухнедельным запасом еды на семью, Тудвасев-младший тащил сумку с гостинцем. Из нее хвастливо высовывались горлышки двух бутылок. Был мой спутник приземист, коренаст, хрящеватый приплюснутый нос и желтые злые глаза придавали лицу его какое-то хищное выражение. Но говорил он вполне дружелюбно, в голосе даже робость проскальзывала. Наверное, таким был в пору своей «партизанской» молодости и Самсон Самсонович Тудвасев.
— Ни разу к отцу не ездил, — признался младший, когда мы поднялись на гору и остановились отдышаться возле куста шиповника, сплошь разубранного нежными розетками. — Как он хоть живет? Говорят — богато…
— Сами увидите.
На юном Тудвасеве был полушерстяной костюм, рубашка с твердым воротником, галстук в фиолетовых птицах — принарядился парень, а теперь взмок под солнышком, надо скорее увести его на лесную тропу.
— Я ведь в семье самый меньшой, — продолжал мой попутчик, считая меня своим человеком, поскольку я жил с его отцом чуть ли не под одной крышей. — Вот отслужил в армии, женюсь…
— За благословением приехали?
— Еще чего? Без этого как-нибудь обойдемся. — Он не понял моего мрачноватого юмора. — Братья отговаривали. Да ведь отец все-таки. — Он с надеждой посмотрел на меня, как будто ожидая подтверждения.
Я догадался, какие высокие сыновние чувства руководили юным Тудвасевым, и не стал его разочаровывать. В это время мы вышли из лесу на спад увала, открылась вся деревушка с домиками вразброс, петляющая, будто небрежно брошенный пояс зеленого бархата, Быстринка. Анодированной пряжкой поблескивал оголенный Тудвасевым изгиб. Солнце заливало долину, окрестные леса, воздух был свеж, легок. И я не в первый раз уже радостно подумал, что ради этой красоты готов даже батрачить на Тудвасева.
Но последний отпрыск его, видимо, панорамного зрения был лишен. Он сразу выделил взглядом шиферную крышу отцовского дома, ноздри его затрепетали, глаза обузились. Он целился в этот дом, ничего больше не замечая.
Так мы миновали проезжий мост, единственный уцелевший на Быстринке, потому что вел к дому Тудвасева и хозяин содержал его в порядке, подались к огороду, открыли жердевые ворота в усадьбу. Закашлял на цепи черный, как головешка, пес-водолаз Цыган, я окликнул его по-знакомому. В окошке мелькнуло треугольное лицо тети Фисы, со двора послышался ее голос:
— Никак гость к тебе?
— К вам, тетя Фиса, к вам, — с готовностью сообщил я, зная, какая редкость для Тудвасевых гости. — Младшенький сын Самсона Самсоныча…
Во дворе раздался квакающий звук. Я не стал следить, как будет развиваться сюжет, согнувшись, вошел в свою хибарку, поскорее освободился от рюкзака. Пока мы с женой и дочкой его разбирали, пока я рассказывал городские новости, в доме Тудвасевых все происходило как положено. Окна Тудвасевы никогда не открывали, чтобы не напустить комарья и мух, поэтому дипломатические переговоры сына с отцом я услышать не мог. Да и не нужно было, ибо вскорости все выяснилось.
Примерно через час после начала визита Тудвасев-младший выбежал из дому, хрястнул дверью. Лицо его налилось свекольным взваром, в глазах горела такая ненависть, что могла бы дом испепелить. Видимо, у парня была натура, которой свойственно унижаться, а потом за это жестоко мстить.