Выбрать главу

Наконец нам удалось условиться, что выступим в поход на рассвете, и мы забрались на сеновал.

2

Все было серым: небо, луговина, взгорье, которое лишь угадывалось в сплошной сумеречной неподвижности. После первого шага по тропинке сапоги и штаны выше колен намокли — роса только-только успела залить все листья и травы. Арс плелся за нами, свесив ушастую голову, уныло переступая перепончатыми лапами. У него был такой вид, будто он сейчас вылез из болота после неудачного поиска.

Алексей почему-то всегда закуривал на ходу, хотя можно ведь посидеть пяток минут на скамеечке, никто тебя не подгоняет. Должно быть, дым над головой, как из трубы памятного с детства паровоза, добавлял ему скорости. Росистый воздух не пускал этот дым кверху, навивал на высокие метелки трав.

Довольно быстро мы поднялись в гору, прошли макушечные ельники и осинники и очутились на другом склоне, обращенном к Быстринке. Она здесь еще набиралась возможностей, чтобы достойно встретиться с Соколкой.

Как все-таки причудливо наше восприятие. Или только у меня? Спускался я по этому склону много раз, немало рассказов об этих местах слыхивал, а не сохранилось в памяти ничего, кроме манящего отблеска речки. Я видел только свое: закидываю приманку вон под теми кустами, вон в те руины моста. Добытчик одолевал во мне всякое любопытство.

Но Алексей остановился, забыв о мушках и водопадах, понурился, зажимая пальцами бородку.

— Сколько их побросали, — глухо сказал он, будто продолжая давний разговор. — Это все равно что мертвые люди. И не на кладбище, а на поле сечи.

Кругом возвышались сытые, раздольные заросли крапивы, полыни, чертополоха, малинника, сквозь которые маячили черные, как деготь, пятна окостеневших бревен, кровянистые обломки кирпичей.

— Вот она, трава забвения, — проговорил Алексей. — Она затягивает все, если уходят люди.

На этом благодатном месте слияния Быстринки и Соколки лет двадцать назад жила молодая деревня — с вечерним мычанием сытых коров, с пахучими дымками из печных чистых труб, с небесным духом пекарни, пестующей хлебы на родниковой воде. И вот, далеко-далеко, за полторы сотни километров отсюда, построили для великих нужд государства плотину электростанции, поселки от большой воды за шиворот перетащили на новые места, а у тех, что стояли подальше в тайге, отняли электричество, помощь в технике, веру в необходимость луговин, гречишных, гороховых, с викой и люцерною, полей, ржаных палестин. Люди перекочевывали на другую сторону водохранилища к электричеству, к заводикам, к большой дороге, на пустые безлесные земли. А там, где они когда-то жили, с первым вешним теплом выбралась на свободу из-под заборов, из-за банек и хлевов трава забвения.

Весу мы с собой набрали немного: котелок Алексея, плюшевый от копоти, пакетики с чаем, хлеб, картошку, пару концентратов пшенной каши — для нас и для Арса, да еще надежду на уху, которую практично подкрепили луковицами, лавровым листом и пучком петрушки. Удилища решили нарезать из черемухи. Восхищался я Алексеевыми мушками, восхищался, да тайком, чтобы не обижать мастера, вместе с лесками сунул все-таки в кармашек своего рюкзака несколько проверенных в страде мормышек.

У Алексея была привычка: после этапного перехода, если близко вода, сотворить костерок и готовить чай. Он сыпал заварку в клокочущий котелок, наполнял кружку и, воронкою выпятив губы, примкнув усы к кончику носа, схлебывал почти бурлящий чай. Обнаженная голова его окроплялась блаженной испариной. Я же кружку с таким кипятком и в руки взять не осмеливался!

На сей раз Алексей костра не разводил. Мы покурили на гладком, словно отшлифованном, бревне, перекинулись несколькими фразами и побежали дальше.

По берегам Быстринки заядлые харьюзятники подмяли пырей, осоку, борщевик, малинники, смородинники, черемушник, проложили стежки, но вдоль Соколки таких стежек уже не было. Богатые травы, нам по пояс, а то и по плечи, поспевали к покосу. Да впустую! Ну ладно, технике сюда не добраться, но ты пусти по утренней росе старательных мужиков и бабонек, они бы набрали столько валков, что заречным фермам не удавалось бы ссылаться на бескормицу и разбавлять молоко водицей для повышения надоев.

А пока что травам ничего не оставалось делать, как захлестывать нам дорогу, поливать росою наши штормовки…

Арс исчез! Сколько Алексей ни подсвистывал, ни кликал его, все без толку. Еще у заброшенной деревни пес мотал башкой, громко шлепал ушами, разбрызгивал вокруг себя воду и всем своим видом показывал, что холодный душ ему не по нраву. Теперь, наверное, природа пересилила, и он ринулся на запахи и звуки, нам недоступные.

Мы слышали свое: гам утренних птиц, плеск Соколки в завалах, пробные возгласы шмелей, оводов, комарья. Где-то над долиной взошло погожее солнце.

Признаться, я с опаской косился на заросли, прислушивался к подозрительным шорохам. Надеялся на чутье Арса, да и до Хмелинки, до бараков было еще утешительно далеко. Алексей торжественно приступил к эксперименту, ничуть не сомневаясь в успехе. Срезал прямую гибкую ветку черемухи, очистил от боковых отростков с листьями, ловко привязал к сучочку на ее кончике леску, к леске — зеленую лаковую мушку. Рыболов он был опытный, подобрался к Соколке шелковой стопою, что при его невесомости сделать просто, закинул мушку.

Он играл мушкою, подергивая удилище, он посылал ее в струи переката, на бровку омута, с которой срывался водопадик, в ромбы и треугольники завалов. Хариусам после ночи пора было завтракать, но они почему-то не соблазнялись. Я на почтительном расстоянии от опытной площадки видел в воде гибкие сильные тени, обращенные против течения. А мелкоты в местах, где воробью по щиколотку, набралось столько — хоть решетом черпай: подрастающее поколение хариусов любит погреться на солнце, однако беспокоить их мы считали преступлением.

Алексей с недоумением переменил мушку, попробовал вторую, третью. Мне удалось увидеть, как третья мушка подкатила к самому носу лежащего почти на дне довольно крупного хариуса, пробежала вдоль его боковой линии. Он презрительно отодвинулся.

— Ничего не понимаю. — Алексей бросил снасть на зонтики борщевика, потряс уставшими пальцами. — Мушки ведь как настоящие!

— Они лучше настоящих, без изъянов, вот в чем дело, — предположил я, тоже огорченный неудачей. — И запах от них не тот… Да и зачем нам сейчас рыба? Уху варить не время.

— Я слишком радовался, когда делал. А заранее радоваться удаче — к проигрышу. Ладно, давай найдем местечко посуше, вскипятим чайку.

3

Арса мы по очереди несли на руках. Бедный пес за день так убегался по кругам своим, что отбросил лапы, высунул язык, даже вздрагивать не мог, только постанывал. Справа и слева от нас взбегали на увалы сорокалетние березы и осины, струились, журчали под ветерком. Среди стволов с черными поясами и клинописью сидели лобастые кочки, иногда выглядывали папахи старинных пней с остатками еловой или сосновой коры. Здесь полвека назад теснился высокий бор. Где-то здесь должны быть и бараки, о которых говорила соседка тетя Клаша.

Пес оказался увесистым, мы шли совсем медленно. Да и в траве под сапогами жулькала вода, подсовывались бугры. Хмелинка никак не оправдывала названия речки, она по сути была канавкой с тихой водой, где поглубже — по локоть вытянутой руки, где вовсе мелкой — мышонок лап не замочит. А за что хмелю цеплять свои усы, вокруг чего обвиваться? Видимо, все ушло вместе с вырубками. И все же, когда я передал Арса хозяину, срезал длинную дудку пикана и потянул через нее, вода оказалась холодной, вкусной. В ней чувствовалось движение: в травах у подола увалов шевелились роднички, ручейки, подталкивали ее к Соколке.

И ни одной рыбешки, даже малька! Мы отложили мечту об ухе на обратный путь, искали только места, где можно разжечь костер, держались края березников. В долине заметно вечерело, льнули комарихи, на глаза посыпались мокрецы. Не возвращаться же назад, все равно до темноты не успеем выйти из болотины! Идти вверх сквозь старую вырубку? Березняк и осинник поверх лесоповала прикидываются светленькими да чистенькими, а углубись — штаны обдерешь, ноги сломаешь.