Вадик был для него слишком маленький. С такими маленькими он и не разговаривал никогда серьезно. Чувствовал себя с ним неловко, не знал, как с ним говорить. Но, взглянув сейчас на его наклоненное к книге лицо, он сделал ужаснувшее его открытие: лицо это представилось ему знакомым, похожим на лица тех ребят, которые плохо кончили. На Вадиковом лице словно выписалась его дальнейшая судьба.
Дима даже одеваться бросил:
– Послушай, давай знакомиться! Покрепче! Пойдем на кухню, я что-нибудь придумаю поесть, а ты мне про себя расскажи поподробнее. Хорошо?
Вадик поднял на него глаза, которые несказанно обрадовали Диму и сделали вопрос его бесполезным. Не было теперь ничего на свете трудного, тяжелого, чего бы Вадик не сделал для Димы. За те полчаса, что они вместе провели, Вадик привык к нему и вписал его в своем пустующем сердце на первое место. Он приобщил его к себе и теперь себя хотел к нему приобщить. Его охватило несвойственное ему волнение, голова вдруг у него пошла кругом, и он начал рассказывать про себя, что знал, а что не знал, выдумывал пострашнее. Начал он с бабушки, потом на школу перескочил, про ребят стал рассказывать, про Носорога и Жирафу, про Лену Травкину, которая недавно улетела, про Пиню, который ни минуты на уроках посидеть не может, брюки все себе просидел от своего верчения, про Мишу стал рассказывать, что один раз они с ним подрались ни с того ни с сего. Про свою учебу говорил, что скучно ему в тетрадках писать, он все устно хочет учиться, а Наталья Савельевна не дает ему, двойки ставит. Про Фазу длинноволосого рассказал, как он под гитару под мамиными окнами поет, а чего ему петь – он совсем против нее сопляк, влюбился в его мать, а сам в седьмом классе только учится, вот дурак! А мама дала ему, Вадику, ключ, на шее у него висит: приходи, когда хочешь, поешь остатков после гулянки, много остатков остается, на другой день ему еще хватает, а в школе он не обедает, мама боится деньги ему давать. Она ни разу в школе не была, занята на работе, по дому, дела. А зря она талончиков ему не покупает, покупала бы, он чаще бы в школу ходил, вкусные там обеды, один раз ему Жирафа свой талончик дала, потом еще давала, но он не взял, – что он, нищий? Уроки готовить некогда, много уроков задают, а ему гулять надо, гости к маме каждый день заходят. Особенно трудно по русскому писать без нажима и без крючков, на одном дыхании, с нажимом и с крючками у него получилось бы, по старой программе все-таки, а по новой – трудно. Буквы у него отдельно друг от друга стоят, недружные у него буквы – так Наталья Савельевна про его буквы говорит. Да, он буквы пишет отдельно, потому что ведь они тоже сами по себе, как он сам по себе в жизни. Он все в школе делает так, как в его жизни, и задачи придумывает, как в жизни, как Наталья Савельевна требует от них, чтобы соответствовало. У него и соответствует. Придумал он однажды задачу с предметами, Наталья Савельевна задала про рубашку, мать и сына: "Рубашка стоит три рубля, мама не купила сыну рубашку, а у него старая совсем дырявая. Почему мама не купила сыну рубашку?" Все ребята над его задачей смеялись, а Наталья Савельевна на него рассердилась: не так надо и главный вопрос не тот. А у него это главный вопрос – почему она, мама, ему ничего не покупает, а приносят ему всё женщины? Даже форму ему принесли женщины из нового дома. А Наталья Савельевна больше не заставляет его придумывать задачи, не понравилась та задача ей, она даже к ним домой пришла и ругала его маму, а мама не боялась ее и все грубила ей в ответ, прямо стыдно ему теперь в класс показаться.
Дима слушал, чай готовил и на часы перестал поглядывать. Поначалу он хотел выпить с ним чаю, а потом сказать: "Давай, Вадик, в другой раз встретимся и еще поговорим по душам!" Но не сказал он этого, а сказал так:
– Ты, Вадик, подожди меня! Оставайся здесь, а я быстро приду. Понимаешь, я с Невестой договорился сегодня встретиться, опаздываю я. Ты меня дождись,
Вадик, не уходи без меня!
Пока Дима, наклонившись, говорил, Вадик про себя отметил, что соперница у него грозная и придется ему за Диму с ней побороться. Не нужна им Невеста, совсем ни к чему, вдвоем им хорошо, без женщин. Надо Диму удержать, пусть она его не дождется и уйдет.
– У меня горло что-то болит, нет ли у вас молока? – сказал Вадик, покашливая.
Дима заметался по кухне, как муха по стеклу, – бежать надо, все бросить и бежать, а молока нет, только сгущенка.
– Сойдет и сгущенка, – успокоил его Вадик.
Пока Дима отыскивал ее, пока вскрывал, разводил на воде и грел, прошло минут десять. Вадик торжествовал, даже развеселился. Он чувствовал, что Дима начинает его любить, значит, он немного победил ту женщину.
Вадик стал рассказывать Диме про то, как в прошлом году он, познакомившись на улице с Пиней Глазовым, усадил того на газету и сказал: "Держись крепче! Сейчас она полетит!" Пиня сел и ждал, когда же улетит газета вместе с ним, но не летела газета, и он встал. И тут она полетела, а Пиня за ней вслед побежал, а Вадик ему кричал: "Ну чего ж ты слез?" Газета все-таки одна улетела, а Пиня до сих пор верит, что если бы не слез, то с ней бы улетел.
Дима смеялся, и Вадик смеялся, и чувствовали они себя вдвоем легко и свободно, будто прожили они много лет вместе – сын и молодой веселый отец. Диме и в кино бежать расхотелось – сеанс начался давным-давно, теперь бы хоть к концу успеть!
Вадик попил молока, и горло у него и в самом деле заболело. Он вспомнил, что еще вчера оно болело, да забыл он про него.
Вернулся Вадик в комнату, на диван сел, а его так и потянуло прилечь, голова заболела что-то, закружилась. Но поборол он свое желание и принялся тетрадку разглядывать, которая на диване лежала. Вадик придвинул тетрадку к себе, раскрыл на первой странице и, с трудом разбирая Димин почерк, прочел: "«Прик. сыщ. Ан., и его соб. Джулии» Д. А. Ярославцев".
Дима, войдя в комнату, заметил у Вадика тетрадку, покраснел и отобрал ее. Это был свадебный подарок Невесте, для нее он писал повесть. Она подбивала его, чтобы он написал детектив, а она бы его отредактировала, она хорошо разбирается в том, как писать нужно. Тем более, она говорит, – другие пишут, ходят, изучают, а он и так все знает.
– "Приключения сыщика Ангофарова и его собаки Джулии", – прочитал Дима вслух, решив про себя, что нашел он своего читателя и слушателя. – Пишу, брат. Если бы не спешил, то почитал бы тебе, послушал бы твое мнение.
– А про какого сыщика пишете? – спросил Вадик, замирая от восторга. Милиционер, да к тому же еще писатель, – вот какого ему друга посчастливилось встретить!
– Как про какого? – не понял Дима.
– Про нашего, советского или про Фантомаса? – спросил Вадик снова, зная про Фантомаса понаслышке.
– Конечно, про нашего. Но я пока не решил – в какой стране действие разворачивается. Я нравы плохо знаю, надо с одним человеком посоветоваться. Ну, я побежал!
"Женщина! – подумал Вадик. – Невеста!"
– А не можешь ты со мной посоветоваться? – сказал он, незаметно для себя и для Димы переходя с ним на "ты".
– Обязательно посоветуюсь, – ответил ему Дима серьезно.
– Честно?
– Честно! Никого не бойся, револьвер я спрятал, мало ли, пострелять захочешь, так искать не вздумай!
– Я никого не боюсь и пострелять не захочу. Я не Пиня Глазов, нет во мне этого.
Дима убежал, пообещав скоро вернуться. Он и сам удивился, что обещает вернуться Вадику, час назад не знакомому и не известному ему человеку. А теперь как будто бы он, Дима, зависит от Вадика, и Вадик тоже зависит от него. Оказывается, он, Дима Ярославцев, очень зависимый человек, от всех зависит, от любого встречного-поперечного, впрочем, как и все люди. Он-то раньше думал, что он самостоятельное государство, одно-единственное, с внутренним дозором: "Стой, кто идет?!" А вышло, что границ у него нет, заходи кто хочешь, располагайся, а ему, Диме, свет и радость от этого расположения.
Вадик, оставшись один, растянулся на диване, да так хорошо растянулся, как будто на земле лежал, на траве. Димины цветы, которые висели на стенах, склоняли к нему листья, разноцветные рыбки мелькали в аквариуме над диваном. Вадик в руке тетрадь держал и думал: "Хороший, должно быть, рассказ у Димы про сыщика Ангофарова. Сыщик, должно быть, необыкновенный, и собака его – тоже". Вадик переворачивал страницы, жалея, что не умеет читать письменных букв, а в горле у него как печь затопили, горело горло, разбухло, глотать становилось труднее и дышать тоже. Он тетрадь выронил, сном забылся. Лежал он при свете, радио играло на полную катушку. И был он как неприхотливое растение, вроде тополя: куда ни воткнешь – всюду родина, где ни посадишь – всюду привьется.