Полюбилась Самсону Дунька еще дома, в родной деревне. Росли вместе. По вечерам зори часто провожали.
Красавица Дунька сиротой жила. Отец ее и мать до Кыштыма не дошли, на краю дороги навек улеглись.
Диво людей брало, глядя на девку: и одета была чуть не в тряпки, и голодна, и без материнской ласки росла, а посчитать — всех краше во всем заводе была. Складная, ловкая, будто кто ее в Куелге из лучшего мрамора точил. Алой сараной ее маленький ротик цвел, а большие глаза, чуть с косинкой, так печально на людей глядели — век таких глаз не забыть!
А время шло, свой черед соблюдало, над Уралом бежало. Прошумели над горами две студеные зимы с той поры, как из Смоленщины люди пришли. Отгремели грозы, осень подошла.
Опять, как и раньше, Самсонка трудился на граните, соленым потом камни он скреплял. Пуще прежнего народ его ценил. За совесть парень крепко бился.
Один раз обсказали ему люди про то, что сын приказчика Егорка собрался одной девке ворота мазать. Дурничка такая была раньше — обесчестить девку навек за то, что в любви Егору отказала, а Егор был такой, про которых люди в шутку говорили: «Под носом у него взошло, а в голове не посеяно вовсе». Непутевый и дурной, задира первый.
Одних собак Егор боялся. Парнишкой малым еще он был, стал раз собак дразнить. Одна возьми да и кинься на озорника. Едва оттащили его, но без уха он остался. Подговорил этот безухий таких же непутевых, каким был сам, и ранним утром, когда чуть светать стало, к девкиной избе ворами подкрались. Один с дегтем, другой помельник нес, а Егорка — вроде коновода.
Давно их поджидал Самсонка, за соседней балагушей спрятался он, а как парни подошли, выскочил Самсон и прямо на Егора. Оторопел безухий, аж присел, а двое остальных, видно, не сробели и давай кричать:
— Из земли, што ли, ты, окаянный, появился? — и петухами принялись на Самсона налетать.
Осмелел тут и Егорка.
— Ишь, вздумал за девку заступаться! — раскричался он.
Но рассвирепел и Самсонка:
— Чего вы народ зря поднимать собрались? Чего орете? Зачем помельник и деготь принесли? А ну-ка, поворачивай обратно! А то… — и Самсонка кулак им показал.
— Ай, ай! — на весь поселок Егорка заорал. — Православные? Кумовья! Подберись! Смажь-ка рыло лыцарю Самсону. Пущай за чужих девок не заступается! Налегай, братцы, на ероя! — кликнул он дружкам своим.
Но парни присмирели. Знали они, что с Самсоном не шути. А Самсон Егору говорил да с сердцем:
— Эх ты, сын варначий! Вздумал девке честь марать. Да рази такой бессовестный, как ты, будет девке люб?
В это время градом высыпали люди. Шум и крики. Девка в слезы, Егорка наутек. С перепугу вымазался чертом в дегте и под смех всего околотка убежал.
Все же отомстил отец Егорки Самсону. В мокрой шахте приказал ему работать. Затуманился Самсонка, но не шахта его пугала, а тоска по Дуньке в землю гнула, сердце жгла.
Не говорил Самсон девке, что она ему желанная была.
Знал он, давно уж догадался, что не про него она думу берегла. Другого Дунька любила, и парень был неплох: чернобровый, статный — красавец Евсей, один во всей округе певун и соловей.
И вот как-то раз забрел Самсонка на вечерку, невмоготу ему было оставаться одному, казарму караулить. На посиделках была и Дунька, милого ждала.
Как полагается, сказки говорили, а потом за песни принялись. То одна затянет девка, то другая подхватит:
А потом все враз затянули песню старую, как сам Урал:
И то ли от песни, то ли от ночи такой теплой, ясной не вытерпел Самсон и к Дуньке подошел. Посмотрел на девку, а она туманная сидит.
Слово за слово. Призналась Дунька, рассказала, будто брату, все ему, что любовь у нее с Евсеем расцвела, да только под венец он ее вести не хочет. Отец и мать благословения не дают. Дескать, сирота, гола, у самих и так нужда.
— А ты не печалься, Дуня, — тихонько ей сказал Самсон. — Знаю я сиротскую долю, сам вот сиротой живу, ты знаешь. Миром мы тебе поможем. Приданое соберем и в сундук положим, — пообещал Самсонка и, так вздохнул, как будто потерял чего-то.
— Што ты, Самсонка, да видано ли дело — сундук собрать с приданым? — изумилась Дунька и тоже вздохнула, но только по-другому, будто что нашла. По деревне знала Дунька, что верен на слове был Самсонка.
И вот днем, при ярком свете, при людях, не стыдясь, принес Самсон на загривке к Дунькиной избе сундук кованый, а в нем одни лишь самоцветы лежали.