Утром караул сменили, я имел счастье познакомиться с этим жанром воинского искусства. Ненависть утраченная сменялась свежей, ей вновь прибывшие и присягали, орудуя клинками перед мутными голодными очами дежурство сдававших. Стража новая ничем не отличалась от прежней: те же выкрики, плевки, обед, сон, скука, приказ явиться и доложить анекдот. Тут, однако, один из бойцов стушевался и покраснел. Я ожидал увидеть на их мордах что угодно, только не этот драгоценный пигмент. В тот вечер, в ту ночь к вожделенной самочке я вел их через повесть о соленом мировом океане — то была легенда о затонувших мирах, плененных бездной душах, что тысячи лет взывают к небу, и звезды, слыша их зов, срываются с небосвода, устремляясь навстречу плененным и орошая воды солеными слезами. С ненавистью происходило то же самое, что и с ненавистью стражи давешней. Заколдовать голод, правда, не удавалось, в положенный час они опять заурчали, завыли и слупили червячка, мой ужин.
Зачем они здесь, со мной, дни и ночи? Быть может, мы ждали приговора, который спускался с соответствующей высоты навстречу моему неведению? Что ж, возжелавший однажды закона, я был достоин высокой чести суда и приговора. Главная и тягчайшая моя вина была очевидна и неоспорима, она заключалась в отсутствии героизма — в способности выживать. Допускаю, однако, что все было проще и они стерегли меня, чтобы съедать последнего червячка.
Явился тот, первый караул, за выходные в полном объеме восстановивший свои кондиции. Когда настала пора рассказывать, я завел речь про кораллы и камни, стараясь слово в слово, камушек в камушек повторить то же, чем достал их в первый раз. Счастливцы, они ничего, ровным счетом ничего не помнили. После ужина (червячка у меня не было, они ринулись под мой камень и сожрали половину матрасика) я в третий раз повторил сказанное прежде, попутно заметив, что хочу, но уже не могу поменять пластинку.
Говорящий и сколько-нибудь себя слышащий не может не испытывать вины перед молчащим, тут неискупимая вина речи перед таинством чувств. Слова тащат чувства на толчок говорения, где обманутые изнемогают от тесноты и анонимности, покуда не откроют обмана и не отомстят ненавистной абстракции. Чувства бегут от речи, оставляя словам, вопросам, ответам, идеям и теориям вести бесплодные войны за призрак смысла, приводящие, разумеется, лишь к самоуничтожению слов, теорий, идей. Нельзя не приветствовать такого справедливого итога. Сказав об этом, я могу более или менее спокойно произнести слово «голод», которое с реальным чувством. . голода (вот мы уже летим в этом бездонном колодце) имеет не больше сходства, чем словцо «червячок» с образом Спасителя. Оно впуталось когда-то в мои чувства, будучи в ту пору лишь — попробуем — «голодишком», «голодном», «голоденком», «голодушей», и не мучавшим вовсе, а так, дрочившим почти что нежно. Для чувства же нового, теперешнего уже не было слова, и, вновь безымянное, оно праздновало победу над речью, ее носителем, ползавшим по дну в поисках какой-нибудь крохи.
Я глушил дикий зов, забивая рот песком, силился высосать спасительную каплю из камней, вскоре они стали гладкими и чистыми, какими не были никогда. О червячке я уже не мечтал, точнее, только о нем и мечтал — мечтами моими он вырос до размеров хорошей змеи. Найденная личинка приводила меня в дикое возбуждение, есть я не мог, прятал ее (до голода следующего?) и тут же сжирал, не ощущая ничего, кроме голода нового. Теперь он сжирал меня — тело, сознание, речь; я увидал образ голода: то был я, одичавший и все дичающий самоед, отвратительное, за пределами собственной симпатии и жалости существо. Личинка перевесила мир. Вот какого меня мне подсунули, казни праведнее было не придумать. Если кого-то наверху еще интересовали такие вещи, я мог клятвенно свидетельствовать: все изобретения ума — отчаянная попытка заклясть, обмануть природу, голод, и вовсе не правители, законы, идеи, но страх голода правит миром, никто иной. Не могу объяснить, почему я не просил корм у стражи, почему не внушил им, что кусок, брошенный старому шуту, не есть преступление. Я намеренно проползал неподалеку, когда они жрали, но вымолвить просьбу не мог.