Нелегко заснуть под надгробием. Мешают призраки, блазнят эпитафии. Я не очень-то верил, что умру, видимо, с рачьей сноровкой цепляясь за надежду, будто за какие-то заслуги — складную речь, способность размышлять, не выдирать корм из глоток, не убивать, не проклинать, ничего за все это не просить, рассказывать придуркам сказки и анекдоты про самок-давалок мне позволено будет проскочить туда, в щелку между смертью и чудом, и, когда голод, страх не помрачали разум, я размышлял, бывало, весело почти размышлял о такой надписи на своем камне, о печати на командировочном удостоверении. Я придумал однажды: «Здесь жил и боялся…» Пожалуй, это сгодилось бы, если бы ты уже проскочил в щелку, хотя бы влез в нее наполовину, но-теперь, ночью, вдали от дома, понимая, насколько я продвинулся и как мало осталось от той, так долго тащившей на себе надежды… Я влезал и влезал, как в новый панцирь, в придуманную когда-то фразу, будто это было сейчас важнее всего, выбирался из нее и влезал опять, то соглашаясь с ее правдой, то бунтуя против дешевой затеи самому вталкивать свою бесценную в анекдот, — чем же тогда будут заниматься другие? «Жили-были» — на такой вот дерзкой редакции остановился я под утро.
Потом я услыхал ее шаги, неуклонную поступь верности и мудрости, прекрасная, она проползла сквозь все испытания и была уже близко, так близко, что я принялся копать песок, не знаю, кто дал мне силы, и выкопал нору, и зарылся в ней, оставив снаружи лишь концы усов, и затаил дыхание, и умер вновь, и был мертв день, ночь, неделю и, на всякий случай, еще день, ночь, неделю, после чего откопал один глаз. Не тишина, но само изнеможение было вокруг. Верно, все дошло, доползло, доехало до пунктов назначения, швее, что суждено было мне увидеть и узнать, я узнал и увидел. Сил не было, я впадал в беспамятство, приказывал себе ползти и не двигался, странно ласкаемый голодом, в нем не было ярости, он был как колыбельная, «О, как долго и как быстро, и кончается сон, и начинается новый, и нет вопроса зачем— он тоже лишь снился тебе, как снилась тебе страсть, как снилось, что ты призван к чему-то, что возможно оправдание, и, вот видишь, нет печали, и некому сказать спасибо, и некого винить— нет во сне виноватых, нет за сны виноватых, все проходит, и, если жизнь (правда, привкус железа на языке) это самовнушение, тогда, быть может, она тебе удалась, пусть так, вот так, спасибо за внимание».
И мы пустились в путь, я и моя тень, не думая, доползем мы или сдохнем по дороге, и не зная, дорога ли это, и день снаружи или ночь, вода вокруг или суша, движемся мы вперед или ползем вспять.