Одевшись, я вышел на улицу. Шел дождь. Асфальт у дома был торопливо взломан, серые, с черным исподом куски, будто сброшенные в изнеможении самой землей, громоздились у подножия высокого глиняного холма, с которого мне открылся широкий и длинный — от моего подъезда до подъезда Николаева — котлован глубиною метра в три, с трубами на дне. Чтобы попасть на ту лестницу, мне пришлось сделать порядочный круг по жидкому ускользавшему пустырю, дважды я едва не упал, а когда наконец добрался до николаевского берега, на полуботинках тяжелели толстые глиняные блины. Поднимаясь, я кое-как отскреб их о ребра ступенек. Постучал в дверь. Еще постучал. Послышались шаги, шевеление, и из соседней квартиры выглянула женщина; с недокрашенными ногтями, с пузырьком лака в руке.
— Простите, если я не ошибаюсь, товарищ Николаев…
— А вы… вы-то ему кто?
— Живу в этом доме. И давно его нет?
— Не могу сказать. Я только сегодня вернулась из отпуска… И вообще. — Она показала лицом, губками, что судьба соседа ее-не интересует. Со мной она, кажется, кокетничала.
— Может быть, следует позвонить в милицию?
— Позвоните. — Она вздернула плечиками.
В глубине николаевской квартиры жалобно, как бы издалека, из-за города, из чьего-то детства кукарекнул петух.
— У вас тоже есть вода? Холодная и горячая?
— Да, наконец-то. Знаете, даже не верится. Между прочим… Спустившись вниз, я почему-то был уверен, что Николаева уже нет в живых.
У дома я встретил небольшую толпу, окружившую машину «скорой помощи». Подошел поближе. Двое санитаров с торчащими из-под ватников юбочками белых халатов вынесли из, парадной носилки. Глухо закрытое вигоневым одеяльцем тело казалось совсем маленьким, детским, даже здесь оно занимало так мало места, словно потеснившись для кого-то еще. Легко вдвинули носилки в кузов.
Я спросил.
— Савельев, из седьмой квартиры. Разрыв сердца. — Сплошная старуха обстоятельно качнула головой, но, не почуяв во мне-знакомого, понятного, отвернулась.
— От инфаркта нонче не помирают, — послышался голос за спиной.
Я обернулся. Николаев, с козьей ножкой во рту, с каким-то; узелком, откуда торчали обломки его палки, перебинтованный так густо, что не найти было целого места, с заплывшим глазом, стоял в двух шагах от меня. Шапка с оторванным ухом сидела на бинте высоко, точно птица на макушке дерева.
Он постоял чуток и, вздымая тяжелую загипсованную ногу с подвязанной внизу галошей, двинулся домой.
БАБЬЕ ЛЕТО ИНЖЕНЕРА ФОНАРЕВА
Уходя в отпуск, Фонарев не чувствовал должной радости. Усталости не было, или со временем притупилось и это — отпускное— чувство, но предстоящий месяц свободы казался сроком что-то уж чересчур большим, даже пугал. О путевке он не позаботился: надо было куда-то идти, просить, рыпаться, а уж чего он совсем не умел, это напоминать о себе, более или менее внятно заявлять о своем существовании. Может, и потому толковый инженер Фонарев всего три года назад стал ведущим и теперь, в свои сорок семь, уже вряд ли мог рассчитывать на новые высоты.
Еще зимой маячила мысль махнуть осенью в Адлер, к двоюродному брату, но в марте сын объявил о женитьбе, вскоре была свадьба. После джинсов, магнитофона, горных лыж с так называемым «семейным бюджетом» всегда случалось нечто такое, что в боксе называется состоянием «грогги», а просто у людей — сотрясением мозгов. Ну, а свадьба на сорок человек в ресторане и последующее свадебное путешествие в Прибалтику оказались вроде клинической смерти. Оставалось тихо гадать, как живут и крутятся другие, — ведь Фонарев искренне считал, что весьма прилично зарабатывает. Он, однако, никому не завидовал, частенько прокручивал в голове какое-то интервью под девизом «А как думаете вы?», то есть кто-то умный и доброжелательный и на него похожий задавал ему вопросы, в том числе о зависти, чести, а он, Фонарев, отвечал — тоже умно, с достоинством и неторопливо, — чтобы все успели записать или услышать, чуток любуясь со стороны и немного удивляясь такой своей зрелой рассудительности.