— Ну вот, я же говорил… — комментировал он их движения, — я же говорил, что будет… Если раньше они только метали икру, ни с кем не слипаясь, то скоро они воообще перестанут метать икру, а будут только слипаться, слипаться и слипаться. . Кто сказал, что конец света уже наступил? Я сказал. Кто сказал, что даже конец света им не дано заметить и длиться он будет до тех пор, покуда на слипание не уйдут последние силы? Я сказал..
Я пропустил мимо ушей его очередное пророчество, старался спокойно заниматься своим делом, но ничего не получалось, происходящее поблизости мешало сосредоточиться, странное волнение, совсем не похожее на робкое волнение моих любовных снов, охватывало меня. Я не знал, что они делают, ибо никогда не знал этого чувства, но испытывал неприязнь к самцу, все крепчавшую, и вскоре был совершенно уверен, что он причиняет прелестной рыбке, нежной героине моих снов, только боль, что она мечтает освободиться, что ее останавливает лишь страх перед наглой силой, и ее уступчивостью, ее ответной страстью был этот страх, ничего больше. Именно это я и прочел в ее воспаленном взгляде, когда отважился поглядеть туда еще раз. Тут-то я и издал неожиданный звук, кажется, хрустнул клешнями. Помню ужас самца: его отвлекли от рыбки, вдобавок он увидел рака, скорее всего, впервые, — любой бы пришел в ужас от такой резкой смены ощущений. Я тоже порядком перепугался, как всегда, забыв, что являюсь чудищем. Второй раз я и хрустнул клешнями исключительно с перепугу, но самец дал деру, рыбка была свободна. Я решил ее утешить — вполне естественно для такой сцены. Я медленно к ней приблизился, стараясь не спугнуть и делая вид, будто иду задом так, для форсу, и если ей это не слишком нравится, то пойду передом. Она не испугалась. Приближаясь к ней, я дрожал все сильнее, ничего уже не соображая, а когда она скользнула мне навстречу и прижалась, совсем пропал. Моя благородная миссия была окончена, что должно еще свершиться, я не знал, следовало, вероятно, пожелать ей свободы, независимости и отвалить, но этого я сделать не мог, просто не в силах был уйти, расстаться с ней, и мы поплыли, поплыли, прижавшись друг к дружке. Любовная моя дрожь не унималась, однако я лихорадочно подыскивал слова — я не сомневался, что обязан ей что-нибудь сказать, чтобы длить это блаженство. И я начал, начал с погоды, довольно плавно перешел к прекрасным, неповторимым нашим закатам, наконец спросил, где она живет, какие закаты там, у нее, была ли она прежде в наших краях, какое впечатление произвел на нее наш коралл… На коралле я остановился подробнее — он казался мне самой подходящей темой: никак не напоминал ей о случившемся недавно — о наглом самце и пережитом страхе и унижении, к тому же внимание к кораллу характеризовало меня как существо, тонко чувствующее. Она слушала очень внимательно, решив ответить на все вопросы сразу, я витийствовал, чему способствовала унявшаяся наконец дрожь, и вдруг, улучив в моей речи паузу, она дернула хвостиком, сделала кульбит и встала в ту самую позу, что вызывала такое любопытство у Старика.
— Ну! — сказала она.
Не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь, какое направление получили бы мои грезы, если бы тогда я осилил эту простоту. Я не был слишком обескуражен ее ответом на мой благородный поступок, мои речи, но, дитя слов, я нуждался в объяснении, мне необходимо было сказать еще самую малость — что все это неспроста, что не слепой случай свел нас, что я никогда ее не обижу, что, наконец, я освободил ее вовсе не потому… а уж тогда оставался бы сущий пустяк: выяснить, возможно ли принципиально, биологически то, к чему она призывала.
Через мгновение она исчезла, оставив мне восхитительную улыбку, — улыбку без насмешки, без нетерпения, чистую улыбку, которую мне оставалось наполнить смыслом. Вот почему, когда впоследствии я множество раз видел свою рыбку с тем же самцом и с другими самцами за тем же занятием, и на ее мордочке были самые разные выражения, я не обнаруживал ничего похожего на ту улыбку, улыбку мне. Всякий раз мы вновь были счастливы и праздновали победу над тупыми самцами, не способными догадаться о нашей тайне и навечно обманутыми.
Мертвую рыбу наконец убрали. Частично поменяли воду, голова покруживалась с отвычки. Вскоре сыпанули корма, да в таком количестве… он падал вниз, будто рыб-перехватчиков наверху и вовсе не было. Даже у меня, имевшего кое-какие запасы, давно расценивавшего всякую милость как предупреждение о новой опасности, мелькнула мысль о гармоничности бытия — верная спутница сытости. Сосуд голодал (по крайней мере, тогда это казалось голодом), все чаяния обитателей связывались с кормом. Уже без всяких оттенков насыщение означало счастье, а голод, страх сдохнуть с голоду — несчастье, и нашими мнениями, мыслями, голосами были мнения, мысли и голоса желудочные, сливавшиеся то в единое проклятье, то в благодарность. Новые поколения вели отсчет от наихудшего, так что худое, его тылы были уже необъятны; мы научились готовиться только к худшему, точно других направлений движения на свете не существовало. Нечаянная сытость оглушала, и души некоторое время безраздельно принадлежали администрации, прекрасно понимавшей законы любви. Но кого было благодарить, кому посылать свои благословения? Толку от нас не было, дохода мы не приносили, корм стоил денег, и, если отбросить наивные бредни о праве каждого на корм и растворенный в воде кислород, забота администрации была действительно чудом, научавшим верить лишь в чудеса.