Компания появилась к вечеру и устроила пирушку у коралла. Они гоготали, победно салютуя пузырями, каждый старался пустить пузырей побольше и подкинуть повыше. Нажравшись, салютовали уже непереваренным кормом. Держаться на плаву они не могли, с багровыми, готовыми вывалиться глазами ползали по дну; даже стайку рыбок, кокетливо и не слишком быстро проплывшую неподалеку, они не удостоили вниманием — так, пара вялых междометий. Пир, однако, продолжался, крики сменило блеяние, потом протяжный утробный вой, точно дело происходило не в аквариуме, а в дешевом зверинце. Теперь они искали забаву под стать своей небывалой сытости и багровости. Казалось, вот-вот они накинутся друг на друга или направятся ко мне. Нет, если даже моя судьба всегда была в чьих-то руках, если даже все до этой минуты было предопределено, то уж свободу считать себя хозяином своей смерти отнять у меня не мог никто. Можно ли вообразить такой грех, такую вину, чтобы отдаться на суд этих уродов? Такой исход был невозможен, и чем сильнее они распалялись, чем плотояднее выли, тем яснее мне это становилось. Я уже целиком вылез из-под камня, чтобы они видели мое презрение и бесстрашие. He понимая себя, они не могли понять другого, потому не так просто было их задеть, разъярить, а сам по себе престарелый, едва ползающий рак, увы, не мог привлечь даже их. любопытство. Не очень на то досадуя, я убрался восвояси и попытался заснуть. Но заснуть мне в ту ночь не удалось. Прошло немного времени, и я услышал звук, намеренно мною позабытый и тотчас узнанный. Они стучали в стену. Стучали по очереди, каждый вкладывал в удары столько, сколько позволяли силы и страсть, остальное зависело от массы наскакивающего, длины и. скорости разбега, а уж выдержит ли голова, выяснялось уже потом. Иные после удара корчились и выли от боли, другие отвесно падали на дно — я надеялся, что замертво, этим доставалась львиная доля восторженных криков. Борьба дикарей за свободу продолжалась. Мой идиот готовился к наскоку без робости, однако дольше и, что ли, профессиональнее, чем остальные. И тут мне показалось, что он отдает себе отчет в Серьезности происходящего, даже больше: что он-то и подбил компанию на это дело. Теперь о собственно ударе. Мара был крупнее других, имел иное строение тела, иначе двигался, посему, разбежавшись, если, конечно, есть такие рачьи движения, которые можно назвать бегом, разбегом, въехал в стену задницей. Пока он приближался к цели, часть борцов, едва пришедших в себя и валявшихся под стеной, выразила неудовольствие, они требовали, чтобы Мара не хитрил и тоже впилился головой, как они, но их голоса вскоре потонули в общем победном вопле: стена дрогнула. Мне тоже понравилось— что ж тут удивительного. Но Мара на том не успокоился. Он решил продемонстрировать все преимущества нашей физиологии: развернулся, подошел к стене, поднялся на задних лапах и принялся колотить в стекло ножками и клешнями. Однако, прежде чем развернуться, точнее, уже разворачиваясь, он поглядел на меня. Нет, не зацепил случайно, но именно вперил в меня взгляд, точно знал наверняка, что я за ним наблюдаю. Все случилось очень быстро, компания не заметила задержки и уж, конечно, не могла постичь ее значения. Так вот, Мара мне подмигнул. Опьяненный успехом, решил, что настал момент подвести итог своему замыслу: не умирая, родиться заново, родиться непосвященным, беспечальным, свободным, готовым к братанию с идиотами?
Была ночь, они все таранили стену поодиночке, парами, шеренгами, потом со стеной совокуплялись, пока не попадали в изнеможении, — даже на храп не хватило сил. Всей памятью, всем страхом я вспоминал ту ночь, когда исчез Старик. Вспоминал свою боль, страшное ее откровение, и старался сам сотворить ее теперь — превратить мысль о боли в самое чувство, стать под ним настолько ничтожным, чтобы не хотеть ничего, кроме пощады, но пощады, которую даровал бы себе я, я сам. Постараюсь объяснить. По моему замыслу, боль воображаемая должна была стать такой, чтобы любая боль грядущая, реальная, любая боль от другого растворилась в ней, оставшись мною не признанной, то есть незаконной. Праздные игры в материализацию мыслей тут ни при чем. Просто, так поступал в ту ночь я, живой и здешний, не знавший, к сожалению, других способов защиты, более надежных и прогрессивных. Трудно сказать, насколько мой опыт удался. Могу лишь заверить тех, кого я уже утомил своей затянувшейся речью или даже довел до отчаяния: боль была что надо, я не мог открыть глаз, я видел полярные сияния, зубы мои скрежетали— ведь надо было еще и перекрыть возможные звуки, хотя, будем еще раз справедливы, Рука (о Главный Теоретик!) действовала тогда достаточно тихо, искусно и внезапно. Сложнее всего было определить, сколько же нужно заниматься самоистязанием. Понятно, для надежности стоило бы побыть-в таком состоянии всю оставшуюся жизнь (если уж не довелось заниматься этим с самого рождения), но так, того и гляди, можно было перестараться и самому себя укокошить. Это не входило в мои планы, и под утро, измученный собою, я вылез наружу. Они спали, развалившись между стеной и кораллом. Мары не было. Я пересчитал героев: да, не было только его. Я подполз к стене и глянул наружу, чего давно не делал. В нескольких шагах от стены стеклянной высилась стена кирпичная.