Нельзя сказать, чтобы она принимала особое участие в сыне, рослом рыжеволосом парне, похожем на покойного отца, кстати, мало склонном к гуманитарным занятиям, напротив, куда больше мечтавшем о строительстве мостов и дорог и карьере инженера. Прохладная, мимолетная и скорее формально-заинтересованная приветливость — вот все, что она дарила ему, а тянулась к дочери, своей единственной настоящей подруге. При закрытости Анны доверительные отношения между ними можно было бы назвать односторонними, если бы мать и без того не знала все о душевной жизни своего увечного ребенка, о гордом и горьком отчаянии этой души и не вывела бы изданных обстоятельств права и долга также безоглядно ей открываться.
Без обид, с изрядным чувством юмора она мирилась при этом с порой любяще-снисходительной, даже печально-насмешливой, а то и несколько измученной улыбкой дочери-подруги и, добродушная сама, позволяла и с собой обращаться добродушно, готовая посмеяться над собственной сердечной простотой, которую, правда, считала чем-то удачно-правильным, так что смеялась одновременно и над собой, и над вытянувшимся лицом Анны. Это случалось нередко, особенно когда она давала волю своему задушевному отношению к природе, к чему всё стремилась пристрастить высокодуховную девушку. Не передать, как она любила весну, свое время года, родившее ее и, по ее утверждению, всегда потоками самолично вливавшее в нее здоровье и жизнелюбие. Когда в понежневшем воздухе она приманивала птиц, лицо ее преображалось. Первые крокусы и белоцветники в саду, набухание и цветение гиацинтов и тюльпанов на клумбах у дома радовали добрую душу до слез. Чудесные фиалки вдоль загородной тропинки, желто зацветший дрок и розы «Форсайт», розовый и белый боярышник, не говоря уж о сирени, каштаны, что выбрасывают свои красные и белые свечки, — дочери приходилось восхищаться всем этим вместе с матерью и вторить восторгам: Розалия заходила за ней в оборудованную под мастерскую северную каморку, оттаскивала от абстрактного ремесла, и Анна, послушно улыбаясь, снимала халат и часами сопровождала мать, ибо удивительно хорошо ходила, и если в обществе скрывала хромоту максимальной экономией движений, то при возможности потопать свободно и вволю могла пройти очень много.
Цветение деревьев, когда проезжие дороги становятся поэтичными, родной пейзаж вдоль прогулочных троп, облаченный в белую, розовую плодоносную прелесть, — какое волшебное время года! С сережек высоких серебристых тополей, что шелестели вдоль воды, где они часто ходили, на них ниспадала снежная пыль, она кружилась на ветру и устилала землю; а Розалия, находившая и это восхитительным, довольно знала из ботаники, чтобы поведать дочери о «двудомных» тополях, у которых на одних деревьях растут только однополые мужские сережки, на других же — только женские. Она с удовольствием говорила и об опылении ветром, то бишь о любовных услугах Зефира детям полей, любезно доставляющего цветочную пыльцу на стыдливо дожидающееся женское рыльце — своего рода оплодотворение, казавшееся ей особенно прелестным.
Во время роз Розалия совсем таяла. У себя в саду она выращивала на шпалерах королеву цветов, доступными средствами тщательно оберегая ее от прожорливых гусениц, а в будуаре на этажерках и столиках у нее всегда, пока длился апогей цветения, стояли букеты крепеньких роз — в бутонах, полу- и полностью распустившиеся, и только красные (на белые ей не очень нравилось смотреть), собственные или дары внимания посетительниц, которым была известна ее страсть. Она могла, закрыв глаза, надолго спрятать в таком букете лицо, а оторвавшись, простонать, что это божественный запах; когда Психея склонилась с лампой над спящим Амуром, его дыхание, локоны, ланиты наверняка наполнили ее ноздри этим дивным благоуханием; небесный аромат, и никаких сомнений в том, что там наверху, в бесконечности, как благодатным духом, будут дышать запахом роз. Но тогда, скептически замечала Анна, к нему очень скоро привыкнут и вообще перестанут замечать. Однако фрау фон Тюммлер бранила подобную стариковскую мудрость. Если есть желание пересмешничать, то, что она там говорит, можно отнести и к блаженству вообще, а неосознанное счастье — это все-таки счастье. В подобных случаях Анна целовала мать снисходительным, примирительным поцелуем, после чего обе смеялись.
Промышленными пахучими средствами, духами Розалия вообще не пользовалась, за исключением лишь умеренного количества освежающего одеколона из магазина И.М. Фарины, что напротив площади Юлих. Но все приятное, сладостное, пряно-горькое, а также удушливо-опьяняющее, что имеет предложить нашему обонянию природа, она любила превыше всякой меры и принимала глубоко и благодарно, с самым чувственным благоговением. Один из ее прогулочных маршрутов пролегал мимо оврага, протяженного изгиба земли с неглубокой лощиной, на дне густо поросшей жасмином и черемухой, от которых в теплые, влажные, предгрозовые июньские дни, почти оглушая, набухая, поднимались испарения, целые тучи густого прогретого аромата. Анне, хоть у нее от этого запаха быстро начинала болеть голова, приходилось снова и снова гулять там с матерью. Розалия дышала катящим тяжелые волны благоуханием с изумляющим наслаждением, останавливалась, шла дальше, опять замедляла шаг, склонялась к земле и стонала:
— Дитя мое, дитя мое, как прекрасно! Это дыхание природы, вот что это такое, ее сладкий дух, несущий жизнь, разгоряченный солнцем и напоенный влагой, как благотворно он поднимается к нам от ее лона. Будем же наслаждаться с благоговением, поскольку и мы любимые ее дети.
— По крайней мере ты, мама, — говорила Анна, беря мечтательницу за руку, и, похрамывая, тянула дальше. — Меня она любит меньше, от ее пахучего варева у меня сильно давит в висках.
— Да, потому что ты упираешься, — отвечала Розалия, — не прославляешь ее своим талантом, а хочешь возвыситься над ней, превращаешь ее в голую тему для размышлений, как сама хвастаешься, и переносишь свои чувственные впечатления бог знает куда, в холод. Я уважаю, Анна, но на месте великой природы тоже обиделась бы на вас.
И она всерьез предлагала: коли уж дочь так одержима абстрактностью, коли уж обязательно нужно что-нибудь куда-нибудь перенести, пусть хоть раз попытается выразить запах цветом.
Мысль пришла ей в голову во время цветения лип, около июля — этой еще одной чудесной для нее поры, когда через открытые окна деревья аллеи несколько недель подряд наполняют весь дом неописуемо чистым и мягким волшебством запаха позднего расцвета, и восторженная улыбка ни на миг не сходила с губ Розалии. Тогда она говорила:
— Вот что вам нужно рисовать, вот где испытывать ваше художество! Вы ведь не вовсе изгоняете природу из искусства, а все-таки отталкиваетесь от нее в своих абстракциях, для последующего одухотворения вам все же требуется чувственное. Извольте, вот вам запах, он, если позволено так выразиться, нагляден и вместе с тем абстрактен, его не видно, он говорит с нами на языке эфира, а вас должна манить попытка сообщить невидимо-приятное зрению, на котором в конечном счете зиждется искусство живописи. Ну же! Где ваши палитры? Намешайте на них упоения и нанесите на холст, так сказать, красочное счастье, а потом подпишите: «Липовый запах», чтобы зритель понял, к чему это всё.
— Мама, дорогая, ты просто поразительна! — откликалась фройляйн фон Тюммлер. — Так поставишь задачу, как не додумается ни один профессор живописи! А знаешь ли, что со своим синтетическим смешением чувств и мистическим превращением запахов в цвета ты отъявленный романтик?
— Наверное, я заслужила твою ученую насмешку.
— Нет, ты не заслужила никакой насмешки, — искренне отвечала Анна.
Однако как-то раз, в середине августа, во время послеобеденной прогулки, по большой жаре, произошло нечто странное, почудившееся им насмешкой. Между лугом и опушкой леса они вдруг почуяли, как повеяло запахом мускуса, сначала почти неуловимо, затем сильнее. Розалия заметила его первой и возгласом «Ах, откуда бы?» высказала то, что почувствовала; дочери пришлось тотчас с ней согласиться: да, именно этот запах, именно из группы мускусных духов — ошибиться невозможно. Пары шагов хватило, чтобы выявить источник — отвратительный. На обочине обнаружилась кипящая на солнце, густо облепленная навозными мухами груда нечистот, рассматривать которую им не захотелось. Экскременты животных, а может, и человека, на небольшом пространстве сплавились со сгнившими растениями, тут же налип и сильно уже разложившийся труп какого-то мелкого лесного существа. Словом, не могло быть ничего омерзительнее этой медленно вызревающей кучки; однако ее гнусные испарения, сотнями привлекающие мух, в их двусмысленной переходности и амбивалентности уже нельзя было назвать вонью, их волей-неволей приходилось именовать запахом мускуса.