Вот мы в прихожей, где видишь ты люстру с камином,
Библиотеку мою. Ты, мордашку свою запрокинув,
Ротик открыв, изумляешься новым покоям и стенам.
Гостья моя ты сейчас, посещаешь мои ты владенья.
Прямо тебя я держу на руках, но обычно, однако,
Льнёшь ты к виску моему неустойчиво-шаткой головкой —
Тёплая, милая. Сердце смеётся умильно. Смотри же,
Вот они, мира предметы и вот тех предметов названья.
Ты неотрывно на вещи глядишь. Будто пробуя чувства,
Образ сплавляешь со звуком, его лопоча осторожно,
Словно пытаясь нащупать своим языком неокрепшим.
Это вот красная книга, а это — блестящая миска.
Свет отражает она. Посмотри — голова из металла
На постаменте и глобус. Но самое дивное диво,
То, от которого ты оторваться не можешь и тянешь
Ручку к нему и головку, елозя в отцовских объятьях,
Это живые часы, что на шкафчике из палисандра
(Встроен меж полок для книг он, в углу), вознеслись они
мощно
Храмом столетним. Квадрига колонн их изогнута плавно,
Цоколь же, строгий карниз — из эбена, что чёрен,
как ворон,
И весела фурнитура, а снизу, из-под циферблата
Бронзового меж колоннами маятник, грузно свисая.
Лироподобный вверху, завершаясь массивной розеткой,
Ходит и ходит, как будто для нас повторяя игриво:
Тики и таки, и тики и таки, и, переглянувшись,
Снова на маятник смотрим с тобою и дружно смеёмся.
Тут я берусь за цветистый шнурочек, свисающий сбоку
От циферблата, тяну его вниз осторожно, и тотчас
Корпус часов оживает в таинственном, скрытом движеньи,
И рукотворное чудо его механизма послушно
Нам возвещает красивым, размеренным звоном металла
Меру его продвиженья во времени — четверть ли часа,
Полчаса, час отбивает. Счастливым испугом горишь ты.
Ручки подняв, направляешь ладошки молитвенно к чуду
И исторгаешь короткие, страстные звуки восторга,
«Вот!» — говоришь ты как будто, — «Бог мой!»,
«как прекрасно!», — и взглядом
Ты вопрошаешь настойчиво чудо и экскурсовода.
И, отвернув с неохотой головку, приют покидаешь.
О, как я счастлив, что чувства твои пробуждаю и душу,
Тихо вплетая её в многоцветие вещного мира,
Зримым её возбуждая. Но больше мне всё же услада
Мир приносить тебе в душу, тревоги твои побеждая,
Тайным посредником оборотясь меж тобою и дрёмой,
Благословенной и сладкой, которую, не сознавая,
Жаждешь, к которой стремишься, но всё-таки плачешь,
противясь
И беспокойно ворочаясь, хочешь прогнать ты. И если
Мне удается тебя успокоить (а тщетными были
Прочих попытки), горжусь хитроумным искусством немало.
Так, ты недавно болела, когда до тебя дотянулся
Грипп, этот отпрыск войны, пожирающий малых и слабых,
Чтоб ни одно существо, хоть невинно оно и имеет
Право святое остаться свободным и неуязвимым,
Не избежало страданий, посеянных жуткой эпохой.
Тельце пылало твоё, страшный насморк измучил малютку,
Вот и познала впервые ты гнусное боли мученье.
В гневе на боль, в состраданьи к тебе не могли
распознать мы
В жалобных криках твоих, где источник жестокой болезни.
В ухе гнездилась она. И ощупав тебя осторожно,
Диагностировал врач воспаление среднего уха,
Следовать он приказал аккуратно своим предписаньям:
Перекись капать, которая вдруг зашипит пузырями,
Страшно тебя оглушит, и в испуге ты глазки заводишь,
Масло закапывать в ушко, в котором болезнь окопалась
И распирает его (не должно быть холодным тут масло,
Но и горячим, избави нас Боже, оно не должно быть),
И наконец оберечь наше ушко, прикрыв его мягонькой
ваткой.
Няня тебе подбородок и щёку платком обернула
И завязала узлом на затылке — пусть шерсть согревает.
Личиком этим своим, искалеченным старческой мукой,
Ты походила на бабку убогую из богадельни.
Плакала ты, и улыбку сквозь муку послала нам жалость!
Боль причиняло ужасную прикосновенье любое,
Как бы ни бережно было оно, и сама не могла ты
Сон приманить животворный в кроватке, и ночью глубокой,
Взяв тебя на руки, взад и вперёд я ходил терпеливо,
Комнату меряя мерно привычным маршрутом коротким,
Час или дольше, своим бормотаньем шаманя и ровным
Шагом и словом покойным сверлящую боль побеждая.
Сильно рука затекла, на которой лежала ты, снизу
Нывшую руку другой я поддерживал. Но до чего же
Счастлив я был, если видел, как таяла пытка страданья
И наконец расслаблялись уставшие члены, и тяжесть
Чувствовал я на руках существа, покорённого дрёмой.
Но не спешил я расстаться с тобой, чтоб коварная смена
Бури покоем и чтоб перемена внезапная ритма
Сна долгожданный блаженный туман отогнать не посмели.
Должен покой углубиться, окрепнуть, тогда лишь
в кроватку
Я наконец-то решаюсь тебя опустить, наклонившись,
Выпростать руки свои, что накрыла ты тельцем, и тихо,
Тише тишайшего, лба твоего дорогого коснуться губами.
Ночи спокойной тебе. Этот сон твой стократ мне дороже,
Я покорил этот сон, оградив им святую невинность.
Женщины знают, как сделать и слабость отцов плодоносной:
То в суете по хозяйству, а то — совершая покупки,
Мне оставляют тебя на какое-то время, прекрасно
Зная, что я отказать не сумею, поскольку мечтаю
(В этом-то вся их уловка!) с тобой провести безмятежно
Часик-другой посреди моих мирных и тихих занятий,
Чувства отвлечь от работы, наполнив их нежным уходом.
На постаменте, покрытом ковром, небольшая корзинка —
Точно такая когда-то спасла Моисея. Лежишь ты
В ней под навесом, в ногах закреплённом на шёлковой
ленте,
И занавески из тонкого шёлка тебя защищают.
Их я раздвину, чтоб, книги забыв и писанье оставив,
В крохотный лик твой всмотреться, когда безмятежно
он дремлет
Иль улыбается мне. И, на спинку откинувшись, стану
Пристальным взглядом смешение черт изучать, постигая,
Как ты в себе воплотила исходных основ сочетанье.
Родина встретилась, дочка, в тебе с фантастической далью,
Запад и Север в тебе сочленились с глубоким Востоком,
Край невысокого солнца с тем краем, где солнце восходит,
Личика нежная нижняя часть и арабский твой носик
Мне повествуют о жёлтой пустыне. Смеёшься глазами?
Хоть и сияет в них северный лёд, но порой ощущаю
Сердцем пытливым своим, как очей твоих бездны темнеют
Сладко-нездешней печалью, чужою печалью; и всё же
Светлые брови твои — это метина предков ганзейских
(Я без улыбки не в силах глядеть на знакомые брови),
Вижу, как с трезвым достоинством к ратуше гордо шагают,
Круглобородые, как предлагают иным табакерку,
Судовладельцы, купцы, бороздящие дали морские…
Знай же, что ты на Востоке зачата, тебя породила
Кровь мореходов суровых, охочая до приключений,
Ты родилась от союза Германии с краем далёким.
Так же мой город родной наблюдаю я с чувством двояким:
Порт — это Балтики серая готика, он же — как чудо,
Даль восхождения в стрельчатых арок арабских чертоги,
В той изначальной Лагуне — родное наследие детства,
Что баснословно далёко, как бремя несбыточной грёзы…
Мальчик испуганный, в важной гондоле впервые качаясь,
Видит каналы, дворцы и с опаской, нетвердо вступает
На изумительный двор, завершающий здание-сказку.
Пёстрый и в золоте весь этот храм византийский, и всюду
Башенки, арки, колонны; вознёсся он ввысь куполами
В синий небесный шатер, продуваемый ветром солёным.
Разве, вдыхая воды этой запах родной, не узнает
Мальчик иное в дворце, где внизу коренастые арки
Видели дожей, а сверху, под сенью листвы грациозной
Ратуши реют аркады, в которой находится биржа
Бюргеров вольного града. О нет, эта связь неразрывна!
Тайные нити роднят эти порты республик торговых,
Родину, милую сердцу, с манящей мечтою Востока.
Мальчик вкушал восхищённо в давнишней рождественской
сказке
Блюдо, которое знали все немцы: везде деловито
Торт возводили в четвертый адвент кулинары, как будто