В танцах как раз перерыв, музыкальный аппарат умолк. Гости сидят на стульях перед камином, стоят по периметру холла, перед окном у стола для атласов и альбомов, беседуют. И на ступенях лестницы с изрядно вытертой плюшевой дорожкой, как в амфитеатре, расселась молодежь: Макс Гергезель, к примеру, сидит возле роскошной Плайхингер с высоким голосом, которая смотрит ему в лицо, а он полулежа обращается к ней, одним локтем опираясь на следующую ступеньку, а другой рукой сопровождая свои речи жестикуляцией. Комната словно опустела; только в середине, прямо под люстрой кружатся маленькие — в синих костюмчиках, неуклюже обнявшись, молча, медленно, словно в забытьи. Проходя мимо, Корнелиус наклоняется к ним и, пробормотав ласковые слова, гладит по головкам, но это не отвлекает их от маленького, серьезного занятия. В дверях он успевает заметить, как студ., инж. Гергезель, вероятно, завидев профессора, локтем отталкивается от ступени, спускается вниз, извлекает Лорхен из объятий брата и сам пускается с ней в забавный танец без музыки. Почти как Корнелиус, гуляющий с «четырьмя аристократами», он сильно сгибает колени, пытаясь держать ее, как большую, и делает со смутившейся Лорхен несколько па шимми. Всех, кто заметил, это забавляет. Беззвучный шимми служит знаком вновь завести граммофон и возобновить танцы. Профессор держится за дверную ручку, кивает, смеется плечами, мгновение наблюдает сцену, затем возвращается в кабинет. Еще несколько минут лицо его механически удерживает наружную улыбку.
Он снова листает что-то в свете лампы с абажуром, пишет, заканчивает несколько не самых ответственных дел и через какое-то время прислушивается к тому, как компания перебирается в салон жены, куда можно пройти как из холла, так и из его комнаты. Оттуда доносятся разговоры, в них вторгается робко-обольстительная гитара. Значит, господин Мёллер собирается петь, да вот он уже и поет. Под звучные гитарные аккорды юный чиновник сильным басом поет песню на чужом языке — может быть, шведском; с полной уверенностью профессор не может определить язык до самого конца, до самого оживленными аплодисментами сопровождаемого конца. За дверью в салон — портьера, она приглушает звук. Когда начинается новая песня, Корнелиус тихонько переходит к гостям.
Там царит полумрак. Горит только торшер с абажуром, и возле него на обитом сундуке, перебросив ногу на ногу и перебирая большим пальцем струны, сидит Мёллер. Публика расселась свободно, что окрашено некоей небрежной вынужденностью, поскольку для такого количества слушателей сидячих мест нет. Кое-кто стоит, но многие, в том числе и юные дамы, просто устроились на полу, на ковре, обхватив руками колени, а то и вытянув ноги. Гергезель, к примеру, хоть и в смокинге, тоже уселся на пол, возле ножек рояля, рядом с ним — Плайхингер. И «маленькие» здесь; фрау Корнелиус, сидя напротив певца на стуле с подлокотниками и высокой спинкой, держит их на коленях, и Кусачик — варвар — начинает болтать прямо посреди песни, так что приходится усмирять его шиканьем и грозным указательным пальцем. Лорхен никогда не довела бы до такого: она нежно, тихонько притулилась к матери. Профессор пытается встретиться с ней глазами, чтобы тайком подмигнуть своему дитенку; но она на него не смотрит, хотя, кажется, не обращает внимания и на певца. Взгляд ее проницает глубины.
Мёллер поет «Joli tambour»:
Sire, mon roi, donnez-moi votre fille.[2]
Все в восторге. Слышно, как Гергезель в нос, по-особенному, вроде бы избалованно, как все Гергезели, говорит: «Прекрасно!» Затем следует нечто немецкое, на что господин Мёллер сам написал мелодию и что молодежь встречает бурным воодушевлением, песенка нищих:
После радостной песенки нищих воцаряется чуть не ликование. «Как невыразимо прекрасно!» — снова на свой лад гундосит Гергезель. Затем следует что-то венгерское, еще один ударный номер, он исполняется на диковато-незнакомом языке, и Мёллер пожинает плоды шумного успеха. Профессор тоже демонстративно присоединяется к аплодирующим. Его греет эта научная нотка историософски-ретроспективной художественной штудии в компании шимми. Он подходит к Мёллеру, поздравляет его, говорит что-то об исполненных произведениях, об источниках, о песеннике с нотным материалом, который Мёллер обещает одолжить профессору для ознакомления. Корнелиус тем любезнее с певцом, чем больше, по примеру всех отцов, тут же сравнивает таланты и достоинства других молодых людей с талантами и достоинствами собственного сына, испытывая при этом беспокойство, зависть и стыд. Вот тебе и Мёллер, думает он, прилежный банковский чиновник. (Он понятия не имеет, так ли уж Мёллер прилежен в своем банке.) Да еще демонстрирует этот особый талант, для развития которого, разумеется, были необходимы энергия и усидчивость. А мой бедный Берт ничего-то не знает, ничего не умеет, бредит своей клоунадой, хоть очевидно, что даже для этого не обладает необходимым талантом! Профессор хочет быть справедливым, пытается утешить себя тем, что Берт при всем том чудесный юноша, куда с большими задатками, чем удачливый Мёллер, что, возможно, в нем спит поэт или что-нибудь в этом роде, а его театрально-ресторанные планы не что иное, как ребяческие, подмытые временем «заблуждания». Но завистливый отцовский пессимизм оказывается сильнее. Когда Мёллер опять принимается петь, доктор Корнелиус возвращается к себе.
Постоянно отвлекаясь, профессор еще немного работает, и вот уже семь; а поскольку он вспоминает, что неплохо бы написать еще одно короткое деловое письмо, то уже почти половина восьмого — так как писание есть занятие, отнимающее огромное количество времени. В половине девятого нужно отведать итальянского салата, и для профессора это значит сейчас выйти на улицу, опустить письма и в зимних потемках принять свою порцию воздуха и движения. Танцы в холле давным-давно опять в разгаре; ему придется продираться к пальто и ботам, но это уже не сопряжено ни с малейшим напряжением, он уже примелькался молодежному обществу, и бояться, что помешает, не нужно. Убрав бумаги и захватив письма, он выходит и на какое-то время даже задерживается в холле, заметив в кресле у дверей в свою комнату жену.
Она сидит и смотрит, к ней время от времени подходят «большие», другие молодые люди, и Корнелиус, встав рядом, тоже с улыбкой наблюдает суету, которая, судя по всему, достигла апогея оживленности. Есть и еще зрители: голубая Анна в непробиваемо-ограниченной строгости стоит на лестнице, потому что маленьким все мало праздника и потому что ей приходится следить, чтобы Кусачик не слишком бесновался, чем спровоцировал бы опасный приток своей слишком густой крови. И «нижние» не прочь, чтобы им перепало кое-что от танцевальных радостей «больших»: у дверей в буфетную, развлекаясь наблюдением, стоят и дамы Хинтерхёфер, и Ксавер. Фройляйн Вальбурга, старшая из деклассированных сестер, гастрономическая половина (чтобы прямо не называть ее кухаркой, она не любит этого слышать), смотрит карими глазами сквозь круглые очки с толстыми линзами, на переносице, дабы не слишком давили, обмотанные льняной тряпочкой, — добродушно-юмористический тип, а фройляйн Сесилия, моложе, хоть и не вполне молодая, как обычно, стоит с крайне напыщенным видом — сохраняя достоинство бывшей принадлежности к третьему сословию. Фройляйн Сесилия жестоко страдает оттого, что опустилась из мелкобуржуазной среды в сферу обслуги. Она категорически отказывается носить наколку или какую-либо иную примету профессии горничной; ее горчайшие часы — в среду вечером, когда Ксавер свободен и ей приходится подавать на стол. Она прислуживает, отворотившись, задирая нос — свергнутая королева; видеть ее унижение — мучение, тяжелейшее испытание, и «маленькие», которые как-то раз случайно ужинали со взрослыми, завидев ее, в один голос громко заплакали.
Юноше Ксаверу подобные страдания неведомы. Он подает даже с удовольствием и делает это с известной ловкостью, сколь естественной, столь и тренированной, поскольку когда-то прислуживал в ресторане. В остальном же он и в самом деле отпетый бездельник и вертопрах — с положительными качествами, как всякую минуту готовы признать его не предъявляющие завышенных требований хозяева, но все-таки невозможный вертопрах. Нужно принимать его таким, каков он есть, и не ждать от терновника смоквы. Он дитя разнузданного времени, яблочко от яблони, эталон своего поколения, революционный слуга, симпатичный большевик. Профессор называет его «распорядителем торжеств», поскольку в чрезвычайных ситуациях, когда весело, он ведет себя вполне ответственно, проявляет сообразительность и предупредительность. Но совершенно незнакомого с понятием о долге молодого человека так же трудно убедить выполнять скучно-текущие, будничные обязанности, как некоторых собак — прыгать через палку. Судя по всему, это противоречит его природе, что обезоруживает и заставляет скорее махнуть на него рукой. Ради любого конкретного, необычного, забавного дельца он готов вскочить с постели хоть ночью. Но вообще раньше восьми не встает — не встает и всё, не прыгает через палку; зато с утра до вечера по всему дому — от кухонного полуподвала до чердака — раздаются волеизъявления его свободной натуры: губная гармошка, хриплое, но прочувствованное пение, радостное насвистывание; а дым от сигарет окутывает буфетную. При этом он просто стоит и смотрит, как трудятся низринутые дамы. Утром, когда профессор завтракает, он отрывает у него на письменном столе листок календаря, в остальном даже не притрагивается к кабинету. Доктор Корнелиус неоднократно призывал его оставить календарь в покое, поскольку Ксавер имеет склонность отрывать и следующий день, рискуя нарушить весь порядок. Но эта работа — отрывать листки календаря — нравится юному Ксаверу, и он не собирается от нее отказываться.